Полукровка. Крест обретенный - Андрей Константинов

— Луг, луг, Луговая… — повторила она, словно пробуя слово на вкус.

«Что это такое? Что-то такое с этим связано противное… Кажется, у меня болело горло, и заставляли пить это мерзкое молоко с барсучьим жиром… И бабушка была чем-то недовольна, как я молоком… Господи, что за чушь!.. Хотя… Погодите-ка…»

…В тот год осень стояла ужасно холодная, и маленькая Самсут простудилась, съев эскимо за одиннадцать копеек по дороге из школы. Она все хотела тогда оттянуть неприятный момент, когда придется отчитываться дома за полученную двойку по ботанике. Да, точно, мороженое продавалось в тележке прямо у бывшей часовни на Большом, и тетка была всегда красная и злая. Самсут заболела прямо в тот же вечер, и ее фактически почти не ругали — зато это обернулось проклятым жиром, которым бабушка Маро лечила вся и всех, свято веря в его великую исцеляющую силу…

А заболела она совсем некстати, потому что назавтра приехали две какие-то горластые тетки с Украины — мамины родственницы, которых бабушка втайне, а отец явно — презирали. Отец сразу же сбежал в театр, а бабушка переселилась на эти дни на свою биостанцию, и тетки заполонили собой всю квартиру. От них пахло салом, луком, самогоном и какими-то цветастыми тряпками. Честно говоря, они не нравились и Самсут, но в них было что-то яркое, непривычное, и она с любопытством наблюдала за ними. В первый же вечер все засиделись на кухне допоздна, мать выпила, оживилась, и как-то неожиданно расковалась в отсутствии свекрови и мужа.

— Эка дывна дывчына! — рассмеялась старшая из приехавших. — Ну, вылитый Сёмка в молодости!

Мать сразу же как-то закрылась, посерела и поспешила перевести разговор на другое. Ах, как глупы и нечутки всегда взрослые, считая, что дети мало что слышат и еще меньше понимают из услышанного! Наоборот, дети всегда чутко ловят каждое непривычное слово, каждую нестандартную интонацию, каждый необыкновенный жест и толкуют их потом так, как взрослым и не приснилось бы. Так и маленькая Самсут весьма удивилась, не помня среди маминых родственников, о которых она всегда громко и многословно рассказывала, никого с подобным именем. А главное, что засело у нее в мозгу — странная мамина реакция. Однако скоро Самсут отвлеклась, очарованная украинскими песнями, которые «заспивали» гостьи, а потом ее и вовсе погнали спать.

И вот теперь Самсут как сейчас вспомнила ту огромную бабушкину комнату в призрачном свете фонаря под окном, ее пахнувшую тонким сандаловым саше постель, куда она по случаю вседозволенности этих дней забралась, и противное ощущение колючей сухости в горле. Тогда она уже почти совсем засыпала, как вдруг внимание ее привлек разговор за стеной в родительской спальне. Хохлушки говорили громко, а мамы было почти не слышно.

— … Я ж тэбе и говОрю, что позор был — аж подумать страшно! Небось, нынешним такого и не представить, не то что розумети! Ох, и позор, батюшки мои свиты! Вся Шкандыбка, як улей, гудела, а Грунькин дом стоял, як чумной! Помню, мы с девчатами вечерами тайком туда пробиралися, щоб подывыться на предателеву жинку. Луна, роса по колено, и мы через плетень шмыг…

— Хватит, Оксана, я знать ничего не хочу об этом, — раздраженно и вместе с тем опасливо ответила мать.

— Да чего уж, дело то прошлое, а на Семку ты вправду похожа. Ой, красавец был, половина Шкандыбки за ним бегала, и на-а-глый… Как наденет свою моряцкую форму да пройдется по деревне — ни одна не могла устоять. Много через то Грунька-то глаз проплакала…

— Хватит, тетка Оксана, я же просила…

— Чего ж деда-то родного стыдиться! — возмутилась вдруг гостья. — Чай, сейчас не тридцать седьмой!

У Самсут от поднимавшейся температуры и ужаса поплыла голова. Что за чушь городит эта крикливая чужая тетка, когда всем известно, что дедушка ее был знаменитый на всю Полтавщину комбайнер Тарас Галушко, имел много грамот и наград, с которыми мама в детстве давала ей играть. И отчество у нее — Тарасовна… А гостья всё продолжала плести свой дикий бред и все сильней казалась маленькой больной Самсут огромным пауком, оплетавшим сетью и маму, и всю их квартиру. Ах, зачем только бабушка Маро ушла?

— Так ведь я что говорю? Что хлопец-то он был вполне справный, газеты читал, деньги привозил, подарки там заграничны, всяко разно. Ты ведь в детстве, як куколка ходила, в заморских тряпках, мы Груне все говорили, чтоб не баловала так девку, куда ж по назему-то в туфельках лаковых!

— Как видишь, это меня не испортило, — с легким раздражением, сквозь которое все же прорывались и кокетство, и гордость, перебила ее мать.

— Да уж куда там, живешь, как барыня… Тут тебе и Питер, и квартира, и тиятер.

— Да если бы вы только знали, как мне это далось все, после Ставищ этих! — вдруг в сердцах бросила мать. — После дыры этой, после папочки нового, от которого махоркой воняло! После того, как мать стала, как мышь, всего бояться и от всякого шороха трястись, слова никому не могла поперек сказать, унижалась!

— Дак-от что? Тебя б на ее место, Галю! Тебя б в это страшное кагебе таскали, всю подноготную выпытывали, корили-стыдили! Тебе б ни на улице, ни на ферме головушки не давали поднять, пальцами тыкали, ворота дерьмом мазали…

— Хватит! — уже почти истерически выкрикнула мать. — Я его помнить не хочу, не заставляй! Все равно ненавижу! За ту жизнь, которую он нам устроил! Моряк хренов! Все, молчи, тетка Оксана, я его из памяти резинкой стерла и на то место плюнула, все!

Самсут почувствовала, как ей становится совсем уже дурно от непонятного слова «кагебе», угластого и бессмысленного, и от вымазанных нечистотами ворот, а главное, от такого человека, которого вот так вот просто взяли и стерли резинкой, как ошибку или плохую отметку. Однако болезнь и ночь все же тогда взяли свое, и последнее, что она запомнила из того разговора, была загадочная фраза:

— А все-таки ты Луговая, луговая и есть…

Наутро Самсут снова вспомнила весь этот вечерний бред, но, конечно, так и не решилась ничего спросить о нем у матери, боясь — а вдруг все это ей только почудилось. Потом тетки уехали, вернулась Маро, но и у бабушки она ровным счетом ничего не спросила — на этот раз, боясь наказания за подслушивание. А потом все это, разумеется, забылось, и Самсут, еще иногда вспоминая непонятную историю, все же пришла к окончательному выводу, что это был бред из-за болезни, ибо в реальной жизни ничего подобного произойти не может. Да и фотографии бравого комбайнера Галушко красовались на месте в мамином семейном альбоме и отдельно, и с маленькой мамой на коленях…

И вот теперь, через двадцать с лишним лет Самсут, как ни странно, вдруг вновь вспомнила этот ночной подслушанный разговор. И вспомнила его так отчетливо, словно бы он происходил вчера.

— …Симон Луговуа — это Семен Луговой? — неуверенно озвучила она мелькнувшую в мозгу догадку.

— Ага! Значит, вы всё-таки знаете чуть больше, нежели говорили до этого?! Поздравляю, у вас завидная выдержка!.. Именно так, Симон Луговуа, — удовлетворенно подтвердил, хлопнув рукой по столу Дарецан. — Короче, времени даром мы не теряли, поэтому всё уже подготовлено.