Лето с Прустом - Жан-Ив Тадье

говорит Пруст, разметили вехами его собственную короткую жизнь. Необыкновенную, захватывающую жизнь, которую без конца изучают и анализируют.

* * *

Тысяча и одна ночь жизни Пруста пронизана ощущением трагического. Это наделило его необыкновенной проницательностью, свидетельство чему – весь текст Поисков, созданных с целью «расшифровать внутреннюю книгу, испещренную непонятными значками», начертанными сердцем и разумом. Чтобы написать биографию Пруста, мне пришлось отрешиться от неотразимого очарования, которое от него исходит, и в каком-то смысле сотворить его заново. Я довольно скоро понял, что своеобразие человека может таиться не столько в событиях биографии, сколько в ее перебоях и лакунах. Чтобы запечатлеть чью-то жизнь, мало фактов, свидетельств и документов: всё это лишь следы, которые ждет встречи с воображением биографа. Возможно, я и вообразил жизнь Пруста, но я ее не выдумал. Я вообразил ее, чтобы суметь показать, как она текла, и попытаться понять, почему самому Прусту, когда он ее описывал, так часто требовалось воображение.

Мне быстро стало ясно, что образ завсегдатая светских салонов, человека болезненного вида, любителя чая, – навеянный, вероятно, знаменитым портретом работы Жака-Эмиля Бланша, где Пруст запечатлен с застывшим выражением лица и неподвижным взглядом, – не имеет ничего общего с действительностью. На самом деле Пруст предпочитал пиво, шампанское и кофе! Кроме того, он обладал недюжинной силой воли и большой смелостью, о чем свидетельствует, например, его страсть к дуэлям. В двадцать пять лет молодой писатель не побоялся скрестить шпаги с Малларме и опубликовал статью, озаглавленную Против темноты. Поэт, считавший, что недосказанность стимулирует работу воображения, ответил младшему собрату, пригласив его к диалогу, но Пруст настаивал на своем, подчеркивая, что символизм – это искусство расплывчатости (позднее он будет восставать против такой эстетики как романист). Здесь проявляется резкий характер Пруста, не желавшего признавать авторитета старших. А зимой 1897 года в Медонском лесу состоялась настоящая дуэль Пруста с Жаном Лорреном, который позволил себе непристойные намеки на интимные отношения писателя с Люсьеном Доде. Противники послали друг к другу секундантов, однако достичь мирного соглашения не удалось и они обменялись двумя выстрелами. Безрезультатно. Пруст не стрелял в воздух, как зачастую происходит в подобных случаях, он действительно целился в соперника, но промахнулся. В тот день он почувствовал себя героем, подобным Фабрицио дель Донго[26].

Впервые я прочел Пруста почти случайно. В студенческие годы мне попалась у букиниста книга В сторону Сванна, изданная в «белой» серии[27]. Я купил ее, и роман очаровал меня с первых же страниц. Комната, в которой происходило действие, казалась мне лабораторией алхимика, где память тела обращала воспоминания в литературу. И потом все эти персонажи – Сванн, Одетта, госпожа Вердюрен, чьи черты вырисовываются всё четче, а поступки так и остаются не вполне объяснимыми… Появляющиеся и пропадающие, как призраки, не постижимые до конца, они казались мне воплощением самой жизни. В конечном счете меня особенно впечатляет в Поисках то, что, сражаясь с губительной силой забвения, Пруст изображает жизнь такой, какая она есть: забавной и серьезной, печальной и радостной.

По этой причине я всегда восхищался маленькой вставной новеллой, повествующей о Ларивьерах, и сколько бы я ни перечитывал роман, она не перестает меня волновать.

В незначительном, на первый взгляд, эпизоде, где речь идет о смерти племянника Франсуазы, кухарки родителей рассказчика, Пруст предстает патриотом и гуманистом. Соединяя историю Ларивьеров с большой историей, он впервые показывается между строк своего повествования, чтобы лишний раз напомнить нам: жизнь состоит не из одних страданий.

В Берри-о-Бак был убит племянник Франсуазы, приходившийся племянником и тем ее родственникам, миллионерам, что в прошлом владели кафе, составили себе состояние и отошли от дел. Этот молодой человек, владелец маленького бара, был мобилизован в возрасте двадцати пяти лет и оставил молодую жену управлять баром, надеясь вернуться через несколько месяцев. Он был убит. И вот что случилось потом. Богатые родственники Франсуазы, не имевшие прежде никаких отношений с молодой вдовой их племянника, покинули деревню, где жили на покое вот уже десять лет, и стали трудиться в баре, не беря себе ни одного су; каждое утро миллионерша, настоящая дама, и ее горничная, были в шесть часов уже одеты и готовы помогать племяннице и свойственнице. И около трех лет они ополаскивали стаканы и подавали напитки с утра и до половины десятого вечера, не пропуская ни дня. В похвалу моей стране скажу, что в книге моей, где все факты выдуманные, где ни у одного персонажа нет «прототипа», где всё сочинял я сам для подкрепления собственных рассуждений, не выдуманы и существуют на самом деле только богатые родственники Франсуазы, прервавшие свою жизнь на покое, чтобы помочь овдовевшей племяннице. Уверен, что их скромность не пострадает, поскольку они никогда не прочтут эту книгу, а посему с детской радостью и глубоким волнением, лишенный возможности называть имена множества других людей, которые вели себя точно так же и не дали Франции погибнуть, я пишу здесь их настоящее имя, кстати, очень французское: из зовут Ларивьеры. Есть, конечно, отребье, тыловые крысы вроде того надменного юноши в смокинге, которого я видел у Жюпьена: его единственной заботой было, чтобы к половине одиннадцатого к нему явился Леон, «потому что я обедаю в городе», но их искупает бесчисленная толпа всех французов из Святого Андрея-в-Полях, всех прекрасных солдат, вровень с которыми я ставлю семью Ларивьер.

2. Комбре

Спящий человек окружает себя чередой часов, строем годов и миров.

В сторону Сванна

Читатель, открывающий В сторону Сванна, оказывается в комнате рядом с рассказчиком, пытающимся заснуть. Он засыпает, просыпается, вновь засыпает, медленно погружается в мир снов и начинает путешествие во времени и пространстве. Он вспоминает обо всех комнатах, где ему когда-либо приходилось жить. Одна из них помнится ему четче, чем другие, – это комната детства в Комбре. Там, в стороне Мезеглиза или в стороне Германтов, рассказчик проводил все каникулы, и эти воображаемые края служат театром ключевых сцен романа – будь то драма засыпания или первое чаепитие с мадленкой.

* * *

Изображение Комбре, безмятежной сельской страны детства, а особенно домика тети Леони, навеяно имением дяди Пруста по материнской линии в Отёе, куда семья часто приезжала летом, и домом тети по материнской линии, расположенным в Илье, деревушке между Босом и Першем, где словно бы остановилось время. Здесь юный Марсель проводил пасхальные и летние каникулы до девятилетнего возраста. Отёй был настоящим садом его детства с зарослями боярышника и каштановыми рощами, но и Илье отпечаталось в воображении будущего писателя и стало основным прототипом Комбре. Это название