Идеал - Айн Рэнд

– Что такое? Ты привез меня домой? – спросила Лало, морща небольшой носик. – А ты не хочешь взять меня с собой? Чтобы я могла пожелать тебе спокойной ночи?

– Не сегодня. Ты поняла меня?

Пожав плечами, она поплотнее закуталась в горностаевую накидку. После чего вышла из автомобиля, бросив через плечо:

– Ладно, позвони мне когда-нибудь. Я отвечу – если будет настроение.

Дверь закрылась, и машина рванулась вперед. Дитрих фон Эстерхази откинулся на спинку сиденья, не поднимая повисших между колен ладоней.

Выйдя к двери отеля «Беверли-Сансет», он обратился к шоферу:

– Джонсон, завтра вы не будете мне нужны.

Он не намеревался произносить эти слова; однако, сказав их, понял, почему это сделал.

Он торопливым шагом пересек длинное фойе, покачивая зажатой под локтем тросточкой. Оказавшись наверху, в своем номере, где круги неяркого света рисовались на мягком ковре, a длинные шторы как будто бы поглощали все шумы, доносившиеся из оставшегося далеко внизу города, он надел темную домашнюю куртку, подошел к столу, на котором его ожидал хрустальный графин и пребывавшие в безупречной чистоте бокалы, взял в руку один из них, подумал и поставил обратно. Подойдя к окну, он раздвинул шторы и застыл в неподвижности, разглядывая огни, мигавшие над молчанием спящего города.

Все произошло так внезапно, и теперь дальнейшее было абсолютно ясно. Он не намеревался выписывать этот чек; но несколько часов назад у него были проблемы, целая куча проблем, на решение которых у него просто не оставалось сил; но теперь он был свободен после одного-единственного удара, который не хотел наносить.

У него были и другие долги: счет из отеля, счет за новый «Паккард-Лало», счет от портного, счет за бриллиантовый браслет, подаренный Хьюджетт Дорси, счет за последний устроенный им прием – потом кокаин ныне дорог, – еще за соболиную шубу для Лоны Вестон. И хотя в недавние месяцы Дитрих фон Эстерхази неоднократно повторял себе эти слова, теперь он впервые отчетливо понял, что у него больше ничего не осталось.

В последнюю пару лет он как-то смутно, неосознанно понимал это; однако состояние в несколько миллионов не может исчезнуть без ряда завершающих конвульсий; всегда находилось нечто такое, что можно было продать или заложить; всегда находился некто, у кого можно было занять. На сей раз состояние его пребывало в смертном покое, в жутком молчании нескольких сотен долларов в каком-то банке, в закрытых сейфах депозитов и в неоплаченных счетах. Наутро граф Дитрих фон Эстерхази получит приглашение для объяснений по поводу выдачи неправильного чека. Он не ответит на это приглашение. Графу Дитриху фон Эстерхази осталось жить всего одну ночь.

Мысль эта оставляла его в полном безразличии; оно удивляло его самого, однако граф был безразличен даже в отношении собственного безразличия. Там, внизу, за этими огнями, мерцающими в тусклых окнах, люди страдают и терпят муки, которых не вместить никакому аду, но держатся за этот драгоценный, неоценимый дар, от которого он отказывается легко и непринужденно, с легкой усталостью – как будто дает чаевые официанту.

Пятнадцать лет назад революция выбросила его из Германии, молодого и надменного, последнего наследника гордого старого имени, с миллионами в кармане и бесконечным высокомерием в сердце. С тех пор он скитался по всему свету, растрачивая по пути по капле на каждом шагу свое состояние и свою душу. Глядя на календарь, он понимал, что прошло всего лишь пятнадцать лет; однако, заглядывая в душу, ощущал, что миновало, наверно, пятнадцать столетий.

Он смутно помнил канделябры, отражающиеся в полированном полу, туфли на высоком каблуке на стройных, поблескивающих ногах, жесткий и золотистый теннисный корт и собственное тело – быстрое, легкое, в белых брюках и влажной белой рубашке; ревущий в пространстве пропеллер и плоскую бесконечную землю, распростершуюся где-то далеко внизу; белых чаек и раскричавшийся под солеными брызгами мотор, его руки на штурвале, собственные светлые волосы под синим небом; крохотный шарик, отчаянно кружащий между черными и красными квадратами; белые спальни и белые плечи, откинувшиеся назад, бессильные, утомленные. И ни один момент этой жизни не стоило бы пережить заново. Ни на один фут этой земли не стоило бы ступить заново, в этом пустынном мире, с которым надменный и одинокий аристократ не мог заставить себя примириться, одурманивая воспаленный мозг.

С этим покончено. Он мог бы, как и прежде, носить свои аккуратные вечерние костюмы, мог бы выпрашивать по мелочи доллары у тех, у кого они водились, скрывая за невозмутимой маской подобострастную улыбку, претендуя на более не существующее равенство; он мог бы ходить с блестящим чемоданчиком, и бойко болтать об облигациях и доходе, и кланяться как умелый лакей. Однако для всего этого Дитрих фон Эстерхази обладал слишком хорошим вкусом.

Он сделает это утром. Хватит одной пули. И он уйдет, усталый и одинокий, уйдет без особой причины, без последнего достойного жеста, расставшись со своей жизнью ради нескольких азартных мгновений за рулеткой, доставленных им женщине, которую он никогда не любил.

Зазвонил телефон.

Он усталым движением поднял трубку.

– Сэр, вас хочет видеть леди, – сообщил ему донесшийся от конторки в приемной вежливый и бесстрастный голос.

– Кто именно? – спросил Дитрих фон Эстерхази.

После недолгого молчания голос ответил:

– Леди не хочет называть свое имя, сэр. Однако она пошлет вам записку.

Дитрих фон Эстерхази выронил трубку из пальцев и зевнул. Зажег сигарету и автоматическим движением переправил ее в угол рта. В дверь постучали. На пороге возникла выкаченная вперед грудь с двумя рядами полированных пуговиц, два прямых пальца держали запечатанный конверт.

Дитрих фон Эстерхази вскрыл его. В записке оказалось всего два слова: «Кей Гонда».

Дитрих фон Эстерхази расхохотался.

– Ладно, – обратился он к коридорному. – Пусть леди войдет.

Если это розыгрыш, хотелось бы знать, кто и почему решил позабавиться таким образом. Когда в дверь снова постучали, на тонких, так и не приоткрывшихся губах его появилась легкая улыбка, и он проговорил:

– Входите.

А потом дверь открылась, и улыбка исчезла с его лица. Он не шевельнулся, если не считать того, что рука его извлекла изо рта сигарету и медленно опустилась.

Невозмутимо поклонившись всем телом, Дитрих фон Эстерхази произнес:

– Добрый вечер, мисс Гонда.

Она ответила:

– Добрый вечер.

– Прошу вас, садитесь. – Он пододвинул ей удобное кресло. – Искренне восхищен.

Он предложил ей сигарету, она отрицательно качнула головой.

Кей Гонда осталась на ногах, глядя на него из-под полей черной шляпы.

– Вы действительно хотите, чтобы я осталась? – спросила она. – Это может оказаться опасным. И вы не спросили меня о том, почему я пришла.