"Мессершмитты" над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 - Йоханнес Штейнхоф

Но я хорошо помню замешательство, которое вызвало обсуждение, как предотвратить вражеские ночные налеты. Очевидно, опасность ночных бомбежек наших городов еще не воспринималась всерьез, а возможность британских налетов на Берлин исключалась полностью.

После окончания этого обсуждения я точно понял, что ничего не изменится ни для меня, ни для моей эскадрильи и что мы продолжим летать на наших одноместных «мессершмиттах» в черной как смоль ночи – летать, но не сражаться.

Поскольку генерал намеревался улетать, мы собрались вокруг его «шторьха». Неожиданно он спросил меня, – возможно, запомнив по совещанию у рейхсмаршала, – хочу ли я сопровождать его обратно в Штаакен[65]. Я без колебаний занял заднее место в кабине и застегнул привязной ремень. Он молча передал мне назад свою фуражку, чтобы я подержал ее. Я взял ее осторожно, двумя руками, как будто это было что-то чрезвычайно драгоценное.

– Теперь я хочу показать вам, на что «шторьх» способен.

Произнеся это, он дал полный газ и после очень короткого разбега оторвал самолет от земли. Носом против ветра мы поднимались, словно воздушный шар. Затем этот великолепный мастер воздушной акробатики безупречно выполнил программу из глубоких виражей и замедленных разворотов с крутым креном. Все это происходило непосредственно над небольшой стоянкой, с которой мы взлетели и с которой оставшиеся участники встречи наблюдали за нами, задрав вверх голову.

В конце концов он взял курс на Штаакен. После того как мы какое-то время летели над предместьями большого города, он повернулся и спросил меня: «Вы курите сигары?» Когда я ответил положительно, он достал из нагрудного кармана две сигары, обернутые в серебряную фольгу, и одну протянул мне. Они были толстые и длинные, из изумительного табака, темного, насыщенного и ароматного, и, чувствуя себя в маленькой кабине как дома и дымя с большим удовольствием, мы летели над Берлином.

Прибытие Бахманна выдернуло меня из моих воспоминаний. Мы должны были дозаправиться и взлететь без задержки. Наш маршрут проходил через центральную часть острова. Теперь, когда вражеские истребители могли летать над Сицилией фактически как угодно, было желательно придерживаться смены их патрулей. По этой причине мы хотели как можно быстрее достигнуть северного побережья, так как оно находилось на пределе их радиуса действий и давало нам шанс лететь в относительной безопасности.

Одной из плохих черт «шторьха» было то, что почти неизменно его двигатель отказывался запускаться, если еще не остыл. И здесь, под солнцем, вертикально палящим на двигатель и кабину, ни о каком охлаждении не было речи. Мы заняли наши места, отлично зная, что нечего и мечтать о запуске с первой попытки. Механик, стоя на левом колесе, вставил заводную рукоятку в отверстие в капоте двигателя. Я подал ему знак, чтобы он начинал запуск.

Он стал крутить, и, пока он это делал, мы с Бахманном неторопливо обсуждали наш курс, поскольку знали, что пройдет вполне достаточно времени перед тем, как двигатель заработает. Пот начал заливать спину несчастного механика, который сопровождал каждый поворот ручки хорошо слышимым стоном, чтобы быть уверенным в том, что его усилия не проходят незамеченными. Я дал ему еще две минуты, прежде чем скомандовал:

– Зажигание выключено – засасывание!

Механик спрыгнул с колеса и принялся вращать пропеллер в противоположном направлении[66]. Но он был явно измотан.

– Бахманн! – сказал я с красноречивым кивком.

Он уже подозревал, что ожидает его, и теперь, сопя и вздыхая, покидал свое заднее место.

– Проклятая старая корова! – пробормотал он, нацеливая злобный пинок в одно из колес нашего ценного самолета.

– Запуск – зажигание!

Я включил оба магнето[67], и Бахманн еще раз начал решать трудную задачу. Механик, все еще тяжело дыша, усмехаясь, стоял в стороне, уперев руки в бедра. «Р-р-р», – изрек двигатель после пары поворотов рукоятки, но это было все. Тропическая рубашка Бахманна стала на спине темнеть от пота.

Они, должно быть, трудились полчаса. Затем Бахманн повернулся, посмотрел на меня большими жалобными глазами и просительно сказал:

– Господин майор?

Фактически он подразумевал: «Право – теперь ваша очередь!» Пожав плечами, я вылез из кабины. Без сомнения, он чувствовал себя измотанным, но действительно было довольно нахально делать такое предложение своему командиру эскадры. Бахманн удобно устроился в кресле пилота.

– Зажигание выключено – засасывание! – весело закричал он излишне громким голосом.

Физической активности не требовалось, чтобы вспотеть; лучи солнца через плексиглас жгли мой живот.

– Зажигание!

Едва я, приложив незначительное усилие, рукояткой провернул пропеллер на один полный оборот, двигатель как ни в чем не бывало ожил и продолжал работать без признаков дыма или звуков невоспламенения топлива.

– С дороги! – крикнул я Бахманну, показывая, чтобы он быстро перебрался на заднее место и застегнул привязной ремень.

Он смиренно кивнул.

– Нет никакой справедливости, – это был его единственный комментарий.

Подбрасываемый турбулентным потоком теплого воздуха «шторьх» преодолел горный хребет и летел вперед через скалистое ущелье, на дне которого в скудных тенях между дубами неподвижно стоял черный рогатый скот. Затем долина перешла в плавно поднимавшееся плато. Слева от нас простирался огромный, голый горный массив. Двигатель гудел монотонно. Когда я передвинул тумблер зажигания вниз, обороты упали едва заметно. В кабине сильно пахло маслом и смазкой. Если я хотел перелететь через следующий хребет, я должен был сразу же начать набор высоты. Но температура масла была очень высокой, стрелка устойчиво стояла в каком-то миллиметре ниже красной черты. Я осторожно брал ручку управления на себя, следя за высотомером; нельзя было позволить машине терять много скорости.

За горным хребтом вдаль тянулось плато, которое закачивалось крутым обрывом, грозно нависавшим над пейзажем. На всем пространстве вокруг не было заметно ни одной деревни, только небольшие холмы, покрытые низким кустарником. В дальнем конце равнины утесы отбрасывали фиолетовые тени. Когда я облетал их, прямо передо мной на этой мирной, уединенной горе возник храм Сегесты[68], его высокие колонны и фронтоны казались сверхъестественными на жаре полуденного солнца. Под нашими крыльями, в дикой местности, лежала лестница, изящно изогнутая по направлению к горе. В поле зрения не видно ни души. Ниже в долине бежит железная дорога в Трапани, маленькая станция – единственный признак человеческой жизни.