Именем Анны - Татьяна Губоний

– Алевтина, зайди, как освободишься! – позвал он из «архива», где просиживал штаны часами. Алевтина ему не мешала – сама была занята. Сегодня входная дверь квартиры открывалась и закрывалась уже трижды. И это в такую-то стужу! Не сидится дамам по домам.

Мелькнул серый подол, послышалось французское «Ж’арив!» – бегу, мол – Алевтина теперь часто срывалась на родной язык, потому что учила английский, ругая его «испорченным французским» – миг, и кормилица услужливо замерла напротив с вопросом на лице и молитвенно сложенными руками. Всё без толку! Продолжать борьбу с её раболепными привычками бесполезно – горбатого могила исправит. Лучше просто не замечать. Не замечал же он раньше! Меньше бывал дома…

– Алевтина, ты сегодня утром выходила за молоком, не спорь, ты сделала фотографию? И не рассказывай мне сказок. Там фото-кабина «Миг фото» на самом входе стоит. Я знаю.

Алевтина обняла себя руками и тихо рассмеялась: – Какой ты у меня!

Лент невольно засмотрелся. Он думал, что новости о переезде будут восприняты кормилицей в штыки, но она обрадовалась и даже помолодела. Вон какая стала! Живая. Ждущая.

Формальностями, естественно, занимается отец, от самой Алевтины требуется исключительно фото, и то только потому, что для пересечения границы требуется паспорт.

Придётся приглашать фотографа на дом.

– Я давно хотел тебя попросить. Ты не могла бы рассказать мне, как умерла мама?

Он увидел, как она удивилась, и постарался смягчить напор: – Извини, понимаю, столько лет прошло. Но, может, ты хоть что-нибудь помнишь?

– И хотела бы забыть… Да теперь уж не смогу. Анна разобрала всё до деталей и записала по минутам.

Ничего себе!

По тому, как потёк по телу огонь, Лент понял, что рассердился. Странно. Он никогда не имел от Анны секретов, отчего же ему стало сейчас так неприятно? Может оттого, что в своих вечных разъездах и заботах он не замечал, чем интересовалась его жена? Или оттого, что со своими вопросами о его матери она пришла не к нему, а к Алевтине? Верно, это было во время войны, в Нижнем, когда его не было рядом.

– Да нет, в шестидесятые уже. К концу. Помню крепко вспоминать пришлось. Даже Савилу дёргали.

Даже Савилу?! А он где был?!

Успокоиться следовало немедленно. Неподконтрольное хозяину пламя бежало по телу рывками, рискуя вырваться на волю – и здесь, в «архиве», это было по-настоящему опасно.

Алевтина тоже что-то такое заметила и на всякий случай нарисовала в воздухе руну холода. Своевременный шаг. Огонь, повинуясь знаку, утих. Правда, вместе с ним пропало и желание видеть Алевтину. До отвращения. Что поделать, руна холода не разбирает.

По-своему Лент был даже рад, ему нужно было подумать. Кормилица развернулась, чтобы уйти, но перед тем, как оставить его в одиночестве, подошла к ничем не примечательной стопке общих тетрадей – и как только она в них не путается! – и достала оттуда серую. Положила перед Лентом, а потом молча вышла в открытую дверь.

Начинаю записывать. Давно нужно было. Иначе всего не упомнишь. Майка договорилась в угловой кулинарии, так что с продуктами решилось. Савила, добрая душа, предрекла директрисе счастливый брак. Промолчу о том, что я об этом думаю. Главное запомнить, с кого спросить. Не за брак, а за стол. За стол отвечает Майа.

П.А. написал, что не приедет. Но я с ним ещё побеседую. У нас на международном коммутаторе есть человечек. Не каждый день у сына юбилей. Юбилей, юбилей – это радость для нас, это сказки, радость и веселье! Ха-ха, глупости пишу, никогда ничего не писала для себя, кроме конспектов. Это всё Машка с Союзмультфильма. Рисует новый журнал и заразные песенки распевает. Хочу в Гагры!

Серая прорезиненная обложка тетради потрескалась от времени и царапала пальцы. Коричневые страницы в клетку пахли трухой. А самого Лента крутило и вертело ураганом воспоминаний. До колотья в боку. Какие Гагры? Они никогда не были в Гаграх. Или были? Мысль вошла в мёртвую петлю, но глаза уже глотали следующую запись, сделанную её почерком.

Нужно даты проставлять. Сегодня десятое января и ужасно холодно. Градусы тоже проставлять? Кто знает, у всякого жанра свои законы. C визами разобрались, но не думаю, что успеем, такая волокита! Надеюсь, Ленточка не обидится, что из Канады гости не приедут. Тут, кстати, ещё как посмотреть, как бы он вообще на всю эту суету не обиделся, он вообще не любит сюрпризов. На самом деле, любит, конечно, но только приятные, как и все мы. Савила советует собаку. Не знаю, не знаю… Зато знаю, что он ненавидит московские рестораны, зовёт их столовками, и я его понимаю, ему есть с чем сравнить. Но дома мы не поместимся. Петр Алексеевич не берёт трубку, мне надоело препираться с его секретарём. Ну вот! Хотела записывать юбилейные планы, чтобы не забыть, а сама жалуюсь. И кому? Сама себе! Дура. Я думаю, может взять одну из афиш Веры Васильевны, заказать рамку и повесить в прихожей? Ту, где она на троне, например, и подписать «Королева немого экрана»! Пошлятина. Лучше ту, где она в манто у витражей. Такой взгляд! Надо подумать. Дом Кино? Новый, на Поварской. То есть уже старый, конечно. Но ресторан у них новый, кто-то мне говорил, что уютный. Проверю.

Кто ей сказал такую ерунду? Советские заведения общепита того времени вызывали у Лента стабильное отторжение. Все, как один. Ничего не поделаешь, какие заведения, такое и отношение. Полное отсутствие уюта. Неужели поехала проверять? Выброшенное время!

Третий день сижу дома молча, ведьма называется. А ангине всё равно, ведьма ты или нет. Хорошо хоть Алевтине не всё равно – благодаря ей горло совсем не болит, только голоса нет. Чувствую себя Русалочкой. Никогда не отдала бы свой голос за какого-то принца! А за Ленточку отдала бы. Везучая я. Ужааасно. И два раза напишу – мало будет. У соседки спину схватило, звала. Сил никаких нет, руки плетьми висят, но заскочу. А потом лягу и буду честно болеть.

Он перечитал последнюю запись несколько раз, понятно, что не про соседку. Следующий за ней столбец цифр немного ослабил подкативший к горлу ком – пусть и пришлось просмотреть все цифры до одной. Напротив инициалов красовались рубли и копейки, и ещё какие-то галочки. Следом шли записи бартерных обещаний погадать, выкатать, заговорить… Быстро стало неинтересно, но скоро он уткнулся носом в кляксу, из под которой выскочило слово «афиши».

… афиши. Не то. Неживое всё. Взяла на полочке книгу про Веру Васильевну, Алевтина отобрала – смеётся: «там ни слова правды». Но как же ни слова, если на вопросы автора отвечают очевидцы, поклонники и коллеги? Прекрасные иллюстрации, кстати. Понятно, что клановые тайны – не напоказ, но жизнь-то не спрячешь, особенно такую. А Алевтина снова смеётся: «Спрячешь, спрячешь!» и ласково так гладит фотографию на вкладыше: «мон кёр» – сердечко моё, говорит – любила её очень. Не понимаю, почему никто не знал, что она умерла в родах. Причём, Алевтина говорит, что она иллюзий никогда не наводила. Может, из-за кино-камер? Их-то не обмануть. И нигде ни слова о сыне, только о дочерях, хотя я никогда не слышала от Лента ничего о сёстрах. А ещё Алевтина говорит, что Пётр Алексеевич в Верочке души не чаял. Сложно как-то себе представить. Если жену так любил, то почему сына не любит? Алевтина говорит… Да ладно! Алевтина много чего говорит. Роды есть роды. Всяко бывает. Январь заканчивается, а у меня платья нет. Была же в мае в Каннах, но тогда казалось, что впереди – целая вечность. А теперь не успеть, ничего не успеть. Двадцатое января. Чем в платье из ЦУМа идти, лучше голой. А что? Как Маргарита! Вот бы Ленточку в Париж послали по «партийной» линии. Он бы мне платье и привёз. Но такого везения не бывает, разве что наколдовать. Ведьма я или нет? Ха-ха, абракадабра! Лаврентий едет в Париж, раз! Лаврентий едет в Париж, два! Лаврентий едет в Париж, три!