Персеиды. Ночная повесть - Марианна Гончарова

Мне много что помнится и нравится в художественном музее. Но больше всего – роспись на потолке, два портрета художницы Одарки Киселицы, две гигантские композиции народного художника «Иерусалим» и «Страшный суд», одна чарующая вышитая девичья сорочка и две иконы. Но об этом чуть ниже.

На фасаде здания гигантское майоликовое панно. Там – 12 мифологических фигур. Есть дамы, есть господа. Каждая фигура символизирует провинции Австро-Венгерской империи, в которую какое-то время входил мой город. Но на прекрасной пышной груди одной из самых хорошеньких женщин – исторический герб Буковины (и знали же, где разместить – на самом привлекательном месте): голова могучего черного тура на красно-синем фоне и звезды с обеих сторон туровой головы. Над входом в музей – скульптуры орлов, а на карнизе – статуя богини Афродиты, чьей любовной власти и весеннему обаянию подчинялись и боги, и люди, кроме, конечно, как водится, некоторых злобных завистниц, Афины, Артемиды и Гестии. И с другой стороны карниза – статуя Деметры, богини плодородия, земледелия и покровительница чародеев. Так что чудес можно ожидать прямо у порога музея.

Мы вошли, поднялись по ступеням на второй этаж, я поставила своих в центре зала на втором этаже и говорю:

– А теперь посмотрите наверх!

Ахнула дочка, улыбнулся Кузьмич, уже шапочно знакомый с росписью украинского художника Николая Ивасюка на потолке. Задираешь голову и видишь в проеме, объединяющем второй и третий этажи, нежную роспись на полотне, веселые легконогие беспечные женщины отплясывают в кругу с розовощекими толстенькими амурчиками: лай-ля-ля! лай-ля-ля!

Не счесть чудес в музее: буковинские народные образы, иконы на стекле, буковинские народные ковры, гуцульские писанки, иконы, старопечатные книги и еще много красивого древнего вневременного.

Ну а теперь о тех самых любимых моих работах.

Во-первых, огромное полотно «Страшный суд», где подробно вырисованы детали, как, кого конкретно и за что будут мучить во время Страшного суда. Милый-милый безымянный народный художник, он свел счеты со всеми, с кем не ладил, с кем ссорился, с теми, кто не давал в долг или не оделял его, такого талантливого, вниманием: и мельник, и шинкарь, и портной, и скорняк, и… девушки легкого поведения, и другие односельчане. Ну, остальные как положено – по канонам: преступники, лжецы и прочие.

Дальше – потемневшая от времени икона моей любимой святой Макрины, где она, такая живая стройная красавица, которая ушла в монастырь навсегда, потому что решила, что замуж не пойдет после смерти любимого. И за целомудрие свое и верность была наделена чудом врачевания. Потом еще одна – великомученица Варвара. Кому только не покровительствует она – и пилигримам, и ракетчикам, и ремесленникам. Она отводит молнию и бури, охраняет сон мирно спящих детей.

Такие они, эти девочки! Читала о святых этих женщинах, и о каждой – будь то Макрина, Мария, Варвара, Анна, Елена, Ксения – везде написано, что красоты они были необыкновенной. А что? Ведь красота – подарок божественный. А то однажды говорит нам бабушка одна воцерковленная, мол, красота женщины – это искушение.

Ну вот опять завихриваюсь… Все, молчу, дальше пошли.

А еще я всегда навещаю два портрета художницы Одарки Киселицы «Мрійник», то есть мечтатель, и «Оксана», двух лучезарных румяных веснушчатых деток. И в этот раз мы опять рассматривали мечтателя и его, скорей всего, сестричку, дети явно похожи вздернутыми носиками и ясным, немного напряженным взглядом. Мысль пришла нам обеим одновременно: портреты написаны в 1955 году. А где они сейчас, эти дети. Как они росли, где учились, о чем мечтали, кем стали, как сложились их судьбы. Вот интересно узнать.

А на третьем этаже я всегда подхожу к витрине, где экспонируется восхитительная тонкая девичья сорочка, вся в мережках и нежных в два миллиметра тонюсеньких складочках, вышитая бисером. Я могу часами ее разглядывать, придумывать жизнь той, кто сорочку эту вышивал, для себя ли, для дочери, кому-то по заказу. И еще думала о той девушке, что сорочку эту в самые счастливые свои дни надевала. Боже мой, какая же красота говорящая, поющая, многоцветная, дивная, колдовская. Ни одно самое дорогое платье самого дорогого всемирно прославленного бренда с ней, бесценной, хранящей своим тоненьким полупрозрачным батистом теплый нежный свет девичьих плеч, не сравнится никогда. Ах, боже мой, ведь ничто так не говорит об ушедшем твоем собственном времени, как эта сорочка: тебе ее уже никогда не надеть, да хоть копию, да хоть какую, потому что для самых важных в мире вещей время приходит и быстро уходит. Надеть девичью сорочку и венок – ну два-три года в юности, а потом нельзя; прочесть «Три мушкетера» – ну в 12–14 лет, потом уже неинтересно; заплести косы – ну до двадцати лет, потом уже зрелище жалкое и пошлое. Как много шансов и возможностей дает нам юность и как беспечно мы тратим это очень короткое время на ерунду.

Если бы дочь и муж не утащили меня на улицу, так и стояла бы я, мечтала бы, грустила. А бдительные дежурные вызвали бы тихонько охранников, а те нащупывали бы уже свой газовый пистолетик, чтобы эта подозрительная, одетая в «шлафрок на вате и чепец», верней, в пуховик и дурацкую шляпу, не разбила витрину и не вытащила оттуда музейный экспонат, преданье так сказать, старины глубокой.

Так, я опять теряю контроль над собой, вот уже и Пушкин Александр Сергеевич откуда-то вынырнул.

Ах да, в этом музее я застряла еще на одной выставке – «Румынские дагерротипы и фотографии». Я сразу полюбила одну девочку с книгой и мальчика в костюмчике. Особенно мальчика. Девочка все-таки была постарше, красивая, уверенная, взгляд прямой и даже властный. Тем более с книгой. Книга придает человеку определенный статус. Вызывает уважение. А вот мальчик – такой червячок тепличный, несформированный, растерянный, лет семи-восьми. Представляю себе, как он всю неделю ждал, что после Пасхи его повезут фотографироваться. Всем сказал друзьям, продавцу в булочной похвастался, когда с няней ходили булок покупать, стекольщику и мойщику окон, что приходил выставлять зимние рамы и мыть окна перед праздниками. Ему маменька пообещали, если он будет слушаться няню, регулярно читать из греческого и считать правильно из арифметики.

И вот настал этот день наконец. Накануне его искупали тщательно, подняли рано, но он и так плохо спал, вскакивал, спрашивал, утро, няня, или еще нет, его подташнивало от волнения, маменька сказали, что ж ты бледен так, дружок, и мальчик испугался, что его не повезут фотографироваться из-за бледности, а фотография же навсегда. Мальчик поел каши через силу, его причесали, аккуратно разделив чубчик на пробор, одели его в рубашечку крахмальную с галстуком, взрослые длинные брюки, выглаженный сюртучок и башмаки, что только на экзамены в гимназию давали носить да на воскресные службы. И повезли мальчика в Бухарест. В экипаже было зябко, он боялся помять костюм и нарушить пробор, а по дороге все было такое интересное, красивое, цветущее. Шли женщины-крестьянки с огромными корзинами, поставленными на голову. Ехали всадники верхом и даже отряд военных прошел в мундирах и серых касках с ружьями. Няня ему говорила: не вертитесь, не трещите почем зря, лучше вон книжечку почитайте из французского про птичку. Наконец он вошел в студию, там все было как в лавке волшебника – и полутемно, и пахло химикатами, пылью. Мальчика повели в освещенный круг, велели стоять и не двигаться. Пришлось стоять долго в неудобной позе, уложив локоть на гипсовую подставку, покрытую тканью, уложенную складками. И потом мальчик жалел, что все так быстро прошло, что не все успел рассмотреть и теребил маму за рукав: маменька, когда поедем в следующий раз. А мама смеялась и отвечала, что уже когда будет жениться.