Метеоры - Мишель Турнье

Мы снова вступаем под деревья и идем по узкой тропинке. Ничем не заменимый привкус неожиданности, опасности, страха! Мы упираемся в высокую стену — новую и черную, граница непреодолима. Нет! Есть дверца, и у Бернара от нее ключ. Дверь открывается. Мой провожатый пропускает меня вперед. Сено, сено, и еще раз сено. Мы внутри сеновала. Лампочка в каркасе из железных прутьев бросает тусклый свет, который мы делим с соседними отсеками, обособленными от нас цементной перегородкой. Еще больше, чем пахучие кипы сена и вилы, прислоненные к стене, деревенскую и затхлую атмосферу рождает полутемное соседство, где угадывается сопение, ворочание, глухое мычание. Мой товарищ скрылся за нагромождением охапок сена. Вдруг он появляется, он совершенно гол, но его голову венчает плоская фуражка, на которой виньеткой выведены пять букв: МУЗЕЙ. Он вытягивается передо мной и отдает честь.

— Бернар Лемайль, сторож Венсенского зоологического сада. Оружие к бою!

И действительно, я вижу, как его пенис медленно поднимается вверх. Дьявольщина! Не слабое зрелище, — и как бы салютуя ему, жуткий грохот сотрясает здание и ужасный крик и трубный глас, отраженный от стен, заставляют меня подпрыгнуть.

— Это Адель. Слониха. У нее течка. Еще на три недели, — комментирует Бернар.

Слон, хоботоносный идол Рафаэля во всей его литературной избыточности! Вот, значит, какую гигантскую шутку уготовила мне судьба! Но этот первый крик — еще ничто, потому что он не мог остаться без ответа. Концерт, который он развязал, невыносим. Тысяча чертей бьют в стены рогами, трясут тоннами железа, содрогают пол, испускают адские вопли. Бернар остается невозмутим. Он откидывается на спину, на уложенные кушеткой охапки сена, широко раздвинув светловолосые бедра.

— Да сколько же у тебя тут слонов?

— Одиннадцать, если с детенышами, — зато от них шуму больше всего.

Галдеж внезапно прекращается. Еще два или три тявканья. Потом влажные шумы, мягкие шлепки, пенистый ливень, доносящийся до нас одновременно с медовым паром, заполняющим ноздри.

— Это теперь они ссут. Вместе, все, как один, — объясняет Бернар. — Вот и весь эффект, который на них производят любовные вопли Адели. Но надо отдать им должное. Дерьмо травоядных еще терпимо. Я кормлю слонов, бегемотов, жирафов, бизонов и верблюдов. Жаловаться не на что. У меня приятели стоят при львах, тиграх и пантерах, тут уж не до смеха. Сначала падаль с живодерни, потом удушливое дерьмо. Так что я сделал выводы и принял решение: стал вегетарианцем. Как мои подопечные. Увидишь, у меня сперма жасмином пахнет.

Насчет жасмина — не уверен. Но какие замечательные часы я провел на соломенной кушетке с моим любезным конюхом, под стражей одиннадцати хоботоносных идолов в натуральную величину!

Post coitum — зверь, грустящий после соития… В высшей степени гетеросексуальная формулировка. У меня после соития вырастают крылья, я окружен небесной музыкой. Во глубине ночи, в одиночестве Венсенского леса, я триумфально вознесен Ганешей, слонообразным идолом, у ног которого всегда присутствует крыса, символ отбросов, — и слон яростно трубил, вознося мне славу.

Эта королевская свита наверняка могла насторожить блюстителей порядка. Я так стремительно шел по сумрачным аллеям, что не увидел неподвижной тени, стоявшей у меня на пути. В последний момент из нее брызнул пучок света, ударил мне прямо в лицо и остановил меня на месте.

— Ты что здесь делаешь?

Терпеть не могу, когда мне тыкают. Острый луч, направленный мне в глаза, привел меня в ярость. Флеретта просвистела в воздухе. Последовал легкий толчок, крупное ругательство, и карманный фонарик приземлился в ландышах, тогда как благодетельная темнота восстанавливалась вокруг меня. Увы, ненадолго, потому что почти тут же у меня перед глазами заплясали языки пламени и я почувствовал, как у меня подкосились колени.

— Сволочь! Больно!

Я понял, что, видимо, ненадолго потерял сознание, очнувшись носом в траве, тогда как грубый кулак выворачивал мне руку за спиной.

— Попытайся сначала найти свою светилку, а потом то, чем он тебя стукнул. Это вещественное доказательство! А ты, ночная птичка, ну-ка, встань на задние лапки!

Захват ослабел. Я встал на колени, потом на ноги, почувствовав резкую боль в затылке.

— Нашел, шеф! Это трость. Обыкновенная трость. Вот незадача!

Славная моя Флеретта, ложноневинный вид которой унизил этого гнусного шпика! Потому что речь идет о двух шпиках в штатском, сомнений нет, они к тому же тащат меня без церемоний к полицейскому фургону, невидимому в ночи, фары которого внезапно загораются.

Милые сумерки, нежные друзья, сообщники моих любовных охот, теплое чрево, полное таинственных обещаний, источник защиты и тайны, каждый раз, когда злодеи нападают, они сначала убивают вас, режут вас своими фонарями и фарами… Мы выныриваем из ночи на бульваре Пикпюс. Пронзительна красота этих многолюдных кварталов в ночные часы. Темнота стирает грязь, уродство, нагромождение заурядных вещей. Редкие, краткие и ограниченные блики вырывают у ночи откос стены, дерево, силуэт, лицо, но все это до крайности упрощено, стилизовано, дом сведен к архитектурному чертежу, дерево к призрачному наброску, лицо к неясному профилю. И все это хрупко, эфемерно, обречено на стирание, пустоту, исполнено жалости.

Я убеждаюсь, что в этих довольно необычных обстоятельствах я наблюдаю окружающее с отстраненностью эстета. Потому что, в общем-то, меня арестовали — «задержали», как говорится на лицемерном жаргоне администрации, — и везут в тюрьму в полицейском воронке. Впервые происходит такого рода инцидент, от которого я был на волоске сотни раз. Несмотря на всю неприятность ситуации — сопровождающие меня мужланы, землисто-влажное пятно на левом колене и особенно тупая боль в затылке, — я охвачен огромным любопытством. И это любопытство относится не только к опыту пребывания в полицейско-исправительной среде, в которую я попал, оно освещает и преображает все вокруг, как ту деревенскую площадь, банальную и знакомую, что я увидел однажды ночью в пересечении дьявольских сполохов, неузнаваемую, ставшую преддверием ада просто оттого, что бакалейная лавка горела ясным огнем.

Мы прибываем в комиссариат Белэр, на одноименной улице. Зловещий зал, пахнущий холодным окурком. Меня заставляют вывернуть карманы. Я убеждаюсь, что Флеретта по-прежнему в числе моих личных мелких вещей. Не хватало еще, чтобы эти хулиганы ее у меня позаимствовали! Мне оставляют галстук и шнурки. Легкое разочарование: меня не заставляют снять штаны и наклониться вперед, чтобы выставить дыру в заднице на обозрение надзирателя. Я обещал себе некоторое удовлетворение от этой сцены, которую считал неизбежной. Я даже уже с полчаса держал в резерве отлично приправленный пук, который пришлось совершенно зазря выпустить скрипичным аккордом. Потому что я тут же узнал это преддверие тюрьмы, где меня ожидал, растекшись по скамье, с трех сторон прикрепленной к стене, приземистый силуэт двух личностей без формы и цвета, но отнюдь не без запаха. Как, однако, все совпадает с тем, что я ожидал! Либо у приличных людей настолько точное и ясное представление о заточении, либо я сам, еще прежде всякого опыта, скроен из того материала, из которого выходят узники тюрьмы? Я выбираю кусок скамьи, как можно более удаленный от двух моих компаньонов, и приступаю к полулетаргическому ожиданию, испещренному живыми и краткими периодами ясности ума. Дважды решетки распахиваются, и кто-то вталкивает человеческие обломки, один падает справа от меня, другой слева. Я знаю, что в тюрьме скученность хуже одиночества. В конце концов, время идет довольно быстро.