Одни в океане - Йенс Рен

Он боялся. Как в детстве, его обступили черные фигуры и грозили. Как только он умрет, они доберутся до него и сотворят нечто ужасное. Из углов наползало на него что-то темное, таинственное и тянуло к нему руки.

Нужно просто зажечь свет, быстро подумал он. Тогда исчезнут и темные углы, и фигуры.

«Щелк, – сказал он. – Теперь светло. Ну, где вы?»

Было светло. Он огляделся в ночном свете. Поблизости никого. Ни теней, ни Смерти. Он был один с собой и своим страхом. И его никак нельзя было отринуть.

«Я хочу только туда, где Мария». Он снова закрыл глаза. Закрыть глаза – это спасение. Спасение, какое приходит в момент тяжкой усталости. Он устал, он чудовищно устал. Он чувствовал, как медленно надвигается сон, ноги стали тяжелыми, мышление незаметно переходило в подсознание, ширилось и тонуло в нем.

Однако спать Другой не мог. Потому что сразу же перед его закрытыми глазами появлялся Однорукий и смотрел на него. Он снова улыбался жалкой сострадательной улыбкой и снова качал головой.

«Вообще-то ты должен бы побольше знать о Нем, чем я, – сказал ему Другой. – Ты же, в конце концов, уже умер. Вообще-то ты мог бы теперь и для меня хоть раз что-нибудь сделать, не правда ли?»

Но Однорукий только еще раз покачал головой, достал сигарету и закурил, отвернувшись лицом к небу. Другой, казалось, для него вовсе не существовал.

«Ты про Него что-нибудь знаешь?» – спросил Другой. Однорукий по-прежнему молчал и курил.

«Ни одна собака ничего не знает, – огорчился Другой. – Или никто ничего не хочет знать. А ведь могли бы и помочь, если бы хотели. Но нет!»

Однорукий упорно молчал.

«Ты о Бетси подумай! – сказал Другой. – По крайней мере, ей-то ты мог бы помочь!»

Однорукий задымил сильнее. Облака почти полностью скрыли его лицо.

«Облака затмили лик его, – с презрением продекламировал Другой. – Очень романтично. Осталось только закончить стихотворение».

Однорукий лишь взглянул на него и стал уменьшаться. Ноги его исчезли, корпус растворился. Грудь погрузилась в воду, а обрубок руки затонул с шипением. Шипение было единственным звуком вокруг. Голова поднялась над краем надувной лодки. Еще какое-то мгновение он видел, как тот плывет по воде. Затем мертвец исчез.

«Ты бредишь, – сказал себе Другой. – Вот до чего дошло. Ты умираешь и видишь всякие глупости. Ты видишь то, чего нет. Какая ерунда, мертвецы поднимаются на борт. Они вовсе в другом месте. Единственная реальность здесь – я». Но он был уже не в состоянии усмехнуться по этому поводу. Вот до чего дошло. Он все еще боялся того, что могло с ним случиться. Он точно чувствовал, что где-то в углу прячутся тени и ждут его.

Ночь была на исходе, и постепенно стало светать. Звезды утратили свое интенсивное желтое сияние и превратились в прозрачные точки, рассыпанные в странном порядке. Узкий серпик луны побледнел, и Южный Крест стоял наискосок и лишь вполовину над горизонтом. Над поверхностью воды плыли тонкие дымки испарений, тихо и бесконечно медленно двигаясь навстречу восходящему солнцу. Большой скат выпрыгнул высоко над водой рядом с лодкой, отчаянно забился, а потом снова с плеском шлепнулся широким боком и ушел в глубину. Было похоже на выстрел из пушки.

Другой лежал, не слыша ничего, и смотрел широко открытыми глазами в небо, окрашивающееся в дневные краски.

«Утренняя заря, утренняя заря», – напевал он.

Добрый старый Вильгельм Гауф, думал он. Что сказали бы на это Карлик Нос или маленькая Фатьма? Разве у тебя тоже не было однорукого друга? Его звали Цалевкос, если не ошибаюсь. Вот видишь, всегда где-нибудь есть люди, у которых чего-нибудь не хватает: то руки, то ноги, иногда головы, а иногда сердца. Холодное сердце.[35]Не думай об этом, дорогой мой, сказал он себе и все-таки заплакал.

Он плакал, но слез не было. А собственно, когда он плакал в последний раз? Ребенком, когда однажды ему надрали задницу? Конечно. А кроме этого? Как-то еще раз. Давно это было. Причина явно была серьезная, потому как в наши дни мужчины обычно по-настоящему не плачут, не так ли, дражайший?

Он оскалил зубы. Стало чертовски больно. Он лежал и смотрел в утреннее небо.

Верхний край солнца вынырнул из воды, и по небу разлился пошлый малиновый сироп.

«Хлебный пудинг с малиновым сиропом, – сказал Другой, – типичный цвет слез».

Он был печален.

День наступал, и Другой лежал и не мог больше двигаться. Разве он и вправду не может двигаться? Разве у него не оставалась еще одна сигарета в пачке? Последняя?

Медленно, по сантиметру, протянул он руку к пачке сигарет. Лицо его исказилось от напряжения. Сигарета несколько раз упала, пока он смог вставить ее в рот. Зажечь спичку стало для него новым неслыханным испытанием. Все делалось бесконечно долго и болезненно. Он знал, что делал каждое движение в последний раз.

«Солнце, – тихо сказал он и посмотрел на красный огненный шар. – Последнее солнце. Ну что ж…»

Наконец ему удалось закурить сигарету. Но горящая сигарета снова выпала изо рта и осталась лежать на его бедре.

Он наблюдал за ней и ждал, что будет дальше. Огонек прожег дыру в ткани брюк. Он не чувствовал боли в ноге. Огонь больше не причинял боли.

«Ну?» Он еще подождал.

«Нет так нет!» – сказал он, и ему снова пришлось сделать огромное усилие, чтобы ухватить сигарету и поднести ко рту. Он пощупал пальцами, в самом ли деле сигарета во рту, потому что губами он ничего не чувствовал. Он сжал челюсти, чтобы удержать сигарету, и только после этого убрал руку. Сигарета осталась зажатой в губах. Значит, лицо еще живое.

Он глубоко вдохнул дым. Тело охватило словно бы легкое опьянение. Солнце стало зеленым, а море высоко выгнулось волной.

«Доброе утро, милое солнце! Смотри-ка, мне устранили катаракту, и глаза открылись!» – сказал он солнцу и взглянул прямо на его яркий свет.

Прошло много времени.

Сигарета скоро погасла и по-прежнему висела в углу рта. Он снова закрыл глаза и мечтал потихоньку. В теле его была удивительная тишина. Он лежал на постели из ваты. Сознание его уже не воспринимало быстро усиливающийся солнечный жар.

Он мечтал про себя. Мысли его медленно и очень неторопливо передвигались от одного образа к другому и останавливались, если воспоминание было особенно прекрасным, однако в то же время он твердо знал, где он и что с ним и что жизнь его неуклонно идет к концу. Разные вещи происходят странным образом параллельно, размышлял он. И тем не менее у него было свое маленькое развлечение и хитрое удовлетворение от того, что он вот так видел себя, параллельно, лежащего рядом с собой.