Всё как у людей - Шамиль Идиатуллин

– В коробке пряталась, – предположил образец.

– Так, – сказал Овчаренко, который, как и остальные, следил за выходом разговора на этот круг минимум в десятый раз. Но Никитин был терпеливее.

– В коробке пряталась пицца. Девочка не надувная, а настоящая, хорошо развитая. Картонная коробка не вместит и не выдержит метр ноль семь рост и двадцать шесть кило вес. И ДНК у нее твой, и телеметрия совпадает с твоей почти абсолютно, техники сперва думали, что просто сигнал задвоил. И дышали вы в такт, и сердца так же бились – это у взрослого и ребенка-то.

– Значит, я родила, – легко предположил образец.

Никитин смотрел на нее. Видать, и его накрыло все-таки дурнотой бесконечного дежавю.

– Ну а что, курьер приходил, с соседями знакомилась, значит, были варианты и тесного сближения. Нет? Ну, тогда непорочное зачатие. А что? Было же в вашей истории как минимум одно. Где одно, там и второе. Вот я и родила.

– Шестилетку с внешностью из того же стокового фотоархива, из которого брались все варианты твоей внешности.

– Логично, по-моему. Значит, линк к архиву был где-то прописан, вот я по нему сходила и сориентировалась. Нет? И вообще, у нас… Ну, у вас, оки. Свободный мир. Женщина вроде имеет право рожать кого угодно. Хоть шестилетку, хоть лягушку, хоть неведому зверушку.

Он меня цитирует, что ли, подумал Пыхов, уставившись на обалдевшего охранника, потому что не на Овчаренко же смотреть, и, судорожно вспоминая, надиктовывал ли он эту фразу вместе с остальными и говорил ли ее на одном из допросов образца, где вообще-то предпочитал помалкивать и по должности, и по привычке.

Охранник показал лицом недоумение и готовность помочь начальству, чем сможет.

Образец медленно сказал:

– Или я не женщиной тогда был? Я был муж… В мужском об… Темно опять, Сергей Викторович, я был кто?

– Ты был в мужском форм-факторе, но, естественно, как и сейчас, без предустановленной репродуктивной системы. Внешние признаки обозначены, гормонная подкачка… Это детали уже. Суть в том, что шансов родить у тебя было меньше, чем у обыкновенного мужчины – или даже у старика, утратившего детородную функцию. Примерно как у этого столика или того компьютера.

– И за это вы переделали меня в женщину, – констатировал образец совсем без выражения.

– Почему за это? Ты менял форм-фактор раз пять, скелет к этому приспособлен, биоматериалы тоже. Ну и логично было посмотреть, что ты в женском облике сделаешь, если в мужском с воспроизводством справился, да так блестяще. Девочка по-прежнему не говорит, но ее интеллектуальный уровень…

– Почему она не говорит? – резко спросил образец.

Пальцы его рук и ног, кажется, слегка затряслись.

– Вот и я спрашиваю, Женя, – спокойно сказал Никитин, – почему ребенок неизвестного происхождения, но очевидно высокоразвитый как в интеллектуальном, так и в физическом и эмоциональном смысле, и который, как мы имеем основания полагать, возник на свет не естественным и не случайным порядком, а в рамках какой-то задачи – твоей задачи, Женя, – почему он не говорит? Почему он не растет и не меняется третий год? И какую задачу он должен решить, Женя? Скажи, пожалуйста.

Образец покосился на Никитина и устало закрыл глаза. Никитин не менее устало попросил:

– Женя, поставь нас на свое место. Ты бы что сделала с теми, кто задает такие задачки? Что бы сделала с самой возможностью задавать задачки, потенциально угрожающие всему человечеству? Ты вообще представляешь, каких усилий всем здесь присутствующим стоило спасти и Алю, и тебя от немедленной утилизации?

– Каких? – спросил образец тихо.

Никитин положил блокнот на край операционного стола, уперся в него кулаками, медленно оторвал один кулак от ледериновой обложки, прижал его к ребрам и утомленно заговорил:

– Мы тебя отстояли, Алю отстояли, но это же не жизнь. Мы третий год на месте топчемся, нам все перспективы и финансирование закрыли, пока ясности не будет. А ее не будет, пока мы не узнаем. А мы не узнаем, пока ты не объяснишь. Так и будет – институт весь на остаточном финансировании, штат урезается каждые полгода, у всех подряд заказы хватаем на стекломойки и умные мусорки, на что угодно. Персонал разбежался, самые упертые остались. Аля в четырех стенах сидит, молчит, обследования ничего не показывают, ни понять ничего, ни выпустить не можем. Ты тоже, пока ясности не будет, так и останешься мясной болванкой – в лучшем случае социально-психологической, для отработки внутриведомственных протоколов в случайно собранных коллективах, – не по– мнишь, как всю весну учетчицей на складе отбарабанила?

Образец открыл глаза и через пару секунд снова закрыл.

– Ну там попроще, там гастеры, они вежливые. В следующий раз не так повезет. А совсем не повезет – спишут в торфяные теплички, будут в тебя импланты для очень важных персон подсаживать и проверять, как приживаются и как можно с отторжением бороться. Это больно, Женя. Это гадко. И это не твой уровень совсем.

– Почему Женя? – спросил вдруг образец, не открывая глаз.

Никитин растерялся и, помедлив, сказал:

– Ну, просто имя. Хорошее.

Пыхов поймал взгляд Юсупова и отвернулся, чтобы не заржать. Никитин был хорошим спецом и неплохим человеком, выпускавшим тщеславие лишь туда, где, по его мысли, никто не разглядит. Но понять, что «Евгения» – это «Ева гения», было несложно, как и догадаться, что за гений имеется в виду. Особенно после настойчивых попыток Никитина назвать мужской форм-фактор Адамом. В итоге-то он, как правило, именовался Артемом, от Artificial[1], понятно. Аля – от Alien[2], хотя зачем имя образцу, который не говорит и ни с кем не общается, Пыхов так и не понял.

Отдел контроля называл образец-два исключительно Лилит – в редких случаях, когда совсем без имени обойтись не получалось. Потому что как еще-то.

– Ну вот и все, – сказал Юсупов неприятным голосом, рассматривая лежащий образец поверх раскрытого ноутбука. – Что и требовалось доказать. В сотый раз потрындели и уснули. Вместо того чтобы понять, почему не так сегодняшний патч встал и как образец умудрился без команды перейти в силовой режим. Я в следующий раз предлагаю просто запись первого допроса ставить, все равно по сравнению с ним…

Никитин начал восставать, как прыгающий лев в замедленной съемке. Со спины это выглядело особенно забавно, хоть и совершенно неуместно: склоки Никитина и Юсупова могли длиться часами и никогда не иссякали, их можно было только оборвать.

Явно с этим намерением Овчаренко и развернулся от экранов, в которые пялился последние минуты. Но такнуть не успел.

В дверь стукнулись, она тут же щелкнула и, помедлив, приоткрылась. Конвоир Несунов всунулся в щель и, пыхтя, спросил: