Византия сражается - Майкл Муркок

Возможно, сейчас мне следовало бы совсем по-другому относиться к Шуре – но я не могу. Полагаю, он делал все возможное, чтобы познакомить меня с миром, который нежно любил и который, по его мнению, мог полюбить и я. Я был счастлив здесь в течение нескольких месяцев, и мне очень жаль, что все закончилось. Я не оценил тогда великодушия кузена. Шура познакомил меня с Одессой в ее последние, славные, декадентские времена, до того как война, голод, революция и торжество буржуазии превратили Одессу в обычный портовый город, построенный для торговли, наполненный людьми, сбивающимися в серые толпы вокруг автострад, эстакад и обводных каналов. Он показал мне упадок, а я увидел лишь жизнь, красоту и дружелюбие. Этот плод созрел под жарким солнцем Одессы. Возможно, он начинал гнить – наступило последнее лето старого мира.

Тетя Женя посмотрела на меня поверх страниц своего романа. Ей показалось, что я очень бледен. Она заметила, что мне следует позаботиться о себе ради матери, загореть под солнцем Аркадии, пока стоит хорошая погода, и ни в коем случае не шататься по темным закоулкам с Шуриными сомнительными приятелями. Я согласился, что немного устал, но о сне не могло быть и речи. Я пытался обдумать все свои впечатления разом.

– Ты уснешь, – сказала она, – я дам тебе кое-что послушать.

Она подошла к большому граммофону, то ли немецкому, то ли английскому, и спросила, есть ли у меня музыкальные пристрастия. Я сказал, что нет. У тети было очень много плотных черных пластинок с красивыми ярлыками; они как раз вошли в моду в те времена. Она поставила несколько оперных арий в исполнении Карузо (тогда я впервые услышал Пуччини и Верди), что-то из Моцарта, пару популярных песенок в исполнении самой модной тогда певицы (думаю, это была Иза Кремер[47]) и модное танго, которое, быть может, потому, что инструмент немного расстроился, звучало как-то необычно. Эта мелодия преследовала меня, когда я отправился спать, и преследует до сих пор.

Я погрузился в глубокий сон сразу, как только лег.

В последующие дни Шура познакомил меня со множеством новых удовольствий, против которых я был абсолютно беззащитен. Мать предостерегала меня о революционной опасности, но ничего не говорила о настоящих соблазнах Одессы: веселой, циничной компании вульгарных богемных одесситов, которые не проклинали ни Карла Маркса, ни царя, полагая, что их город – целый мир и нигде на Земле не может быть так красиво. Они во многом оказалась правы. Я очень быстро начал перенимать вкусы и манеры моих друзей. Жители России относились к одесситам так же, как жители Нью-Йорка – к калифорнийцам. Яркая одежда, которую мы носили, казалась вполне естественной, прекрасно сочетающейся с ярким светом, заливавшим город; она выглядела вульгарной лишь вдали от привычных мест. Случаи воровства в Одессе не воспринимались серьезно. Могло даже показаться, что собственность в этом городе уже стала общей; люди пытались завладеть как можно большим количеством вещей, но не обижались, если их обманывали и вынуждали с ними расстаться. Конечно, не все разделяли такую точку зрения. Встречались и люди иного склада, как правило, чиновники или приезжие, вроде напыщенных обитателей приморских особняков или отдыхающих, собиравшихся поплавать в море и позагорать. Женщины хотели флиртовать с моряками и нашими одесскими ребятами.

У одесских парней были темные глаза, белые зубы и сияющие шарфы. Они носили разноцветные галстуки с булавками, рубашки с широкими манжетами и изысканными запонками, огромные кольца, вызывающие шляпы и гамаши цвета шоколада; жилеты у них были из желтого мохера или китайской парчи. Одесские девушки наряжались в шляпки с перьями и темные украинские шали, ослепительно-белые блузы и светлые широкие юбки. Они целыми днями, хихикая, стайками прогуливались по бульварам, а вечерами устраивались в парках, освещенных вереницами крошечных электрических ламп. И тогда в свете огромной одесской луны море становилось похожим на ртуть, столь же изменчивую и не поддающуюся описанию, как одесский характер; в это время аккордеоны и оркестры наигрывали модные мелодии и новые французские, американские, английские и даже немецкие песни. В толпе встречались солдаты и моряки, прогуливавшиеся с подружками; альфонсы, охотившиеся за женами или вдовами самодовольных торговцев; торговцы, наблюдавшие за девушками; карманники, мошенники, фотографы, шарманщики и продавцы открыток. Здесь также появлялись хасидские семьи, которые можно было опознать по темной одежде, платкам и прочим внешним признакам; они в равной мере раздражали всех, в том числе и еврейских торговцев. И все-таки этих фанатиков терпели здесь, как нигде более, несмотря на то что муниципалитет Одессы почти полностью состоял из членов черной сотни, которая начала погромы за десять лет до этого.

Шура познакомил меня с девушками. Они расцеловали меня в щеки, назвали милашкой и душкой, но я‑то надеялся произвести на них совсем другое впечатление. Я учился понимать богатый, сложный одесский диалект и, поскольку уже знал несколько иностранных языков, скоро преуспел в этом. Эта способность, утраченная с возрастом, часто помогала мне. Когда дело касалось языка, я становился хамелеоном.

Мои успехи очень радовали Шуру. Он отвел меня к лиманам, к тем удивительным темным, изумрудно-зеленым отмелям, полным грязи и полезных ископаемых. Большей частью они необитаемы: там носятся птичьи стаи и плавают рыбы, колышется тростник и под искрящейся, покрытой рябью поверхностью воды скользят странные тени. Но там, где рядами стоят огромные гостиницы, лиманы выглядят совсем иначе. Здесь я научился выполнять поручения богатых дам. Мы неплохо зарабатывали, потому что чаевые давали все участники сделок. Иногда мы подрабатывали в доках, где стояли судна: пароходы, парусные лодки, шхуны; они загружались и разгружались. Рыбу, фрукты, вино, ткани или даже уголь продавали зачастую прямо с пристани.

Торговцы были повсюду; они платили за разную информацию. Шуру знали все, и я стал почти столь же известен под немного офранцуженной кличкой Гетман Макс. К тому же дружба с Шурой обеспечивала мне место в богемных кругах. Уже распространилась легенда, согласно которой я в Киеве был большим человеком. Скоро я уже мог свободно блуждать по району без сопровождения кузена и воспользовался этим, чтобы завести собственные знакомства. Однако я никогда не ходил без Шуры в доки. Этот серый мир железных дорог, кранов и изнуренных тяжеловозов казался опасным. Именно оттуда вышло множество революционеров.

Между тем я пытался следовать желаниям моей матери – продолжал заниматься по вечерам, хотя они становились короче, поскольку мои дни были все длиннее, и пребывал на свежем воздухе достаточно, чтобы цвет моей кожи изменился; это успокаивало тетю. Дядя Сеня, казалось, ничего от меня не требовал, за исключением того, чтобы я слегка изучил мир, прежде чем вернуться к занятиям. Я был благодарен ему за философию и опыт, которые заставляли меня еще больше ценить образование. Но вино и эйфория не могли бесконечно поддерживать меня, и иногда мне приходилось проводить целые дни в постели, оправляясь от излишеств, к которым приводил чрезмерный энтузиазм. В один из таких дней ко мне явился усмехающийся Шура.