Коломбина для Рыжего - Янина Логвин

– Тш! Тш! Спокойно! Держи себя в руках! – Я стараюсь быть убедительным, несмотря на боль, выбравшую подлый момент, чтобы прострелить висок насквозь. – Мам, все нормально! Все хорошо, слышишь? Это я виноват! Только я! Успокойся!

Но Людмила Карловна уже стоит напротив Коломбины, по другую сторону койки, и цепко смотрит в глаза незнакомке, посмевшей замахнуться на ее единственного, горячо любимого сына. Нелицеприятно, но справедливо обозвавшей его идиотом, надменно раздувая тонкие ноздри, как и положено особе благородных кровей, чья прабабка расстаралась вовсю, чтобы выйти замуж за польского дворянина.

– И как я должна расценить ваше поведение, уважаемая? Как нападение на тяжелобольного? Или просто неподдающуюся здравой оценке выходку?.. Вы, милочка, видимо, забыли, где находитесь! – она смеряет Коломбину критическим взглядом, и я вижу, как он тут же с брезгливым фырком цепляется за ужасные фиолетовые лосины и короткую юбку девушки, вздернувшуюся на бедре. На миг закрывается, прячась за длинными ресницами, наткнувшись на желтый топ. – Немедленно отойдите от постели моего сына, слышите, иначе я за себя не ручаюсь!

– Ма, тормози!

– Витя, помолчи!

– Кому сказал, Карловна, не лезь! – да, мне приходится повысить голос, но когда на тебя мчит тепловоз, следует применять экстренные меры.

Коломбина стоит, выронив подушку, обхватив голые плечи руками, и смотрит куда-то мимо меня в угол комнаты. Отстраненно и холодно.

– Таня, – мне не удается поймать ее руку. – Извини. Я дурак.

– Сынок, пусть девушка сама объяснится!

– Мам, пожалуйста, не начинай, а? Я же сказал, что сам виноват. Тань…

Но Коломбина молчит. Словно сжавшись вся под нашими взглядами, она отступает к двери, отворачивается… но вдруг останавливается и возвращается назад. Осторожно наклонившись, чтобы не коснуться меня, избегая смотреть в глаза, говорит так безразлично и тихо, что от ее слов ползет мороз по коже:

– Никогда. Никогда не попадайся мне на глаза, слышишь? Не подходи ко мне и не заговаривай. Никогда. Не то… Клянусь, Артемьев, я возненавижу тебя еще больше. И себя… – уже отвернувшись и ускорив шаг. – Себя тоже возненавижу!

Коломбина ушла, и в палате стоит тишина, пока я осознаю услышанное, а больные делают вид, что им нет дела до суеты наступившего дня и коснувшегося их слуха разговора. Мать осторожно садится рядом, опуская руку на мой лоб, – аккурат на то место, где лежала рука Коломбины, – накрывая меня облаком дорогих духов и знакомым чувством покоя. Убрав волосы, замечает тревожно:

– Ну вот. Кажется, у тебя поднялась температура. И этот ужасный синяк… Врач сказал, что все обойдется, но, сынок, как же так, а?

– Вот так, мам. Бывает.

– Что, действительно виноват?

– Похоже на то.

– Это было неприятно. Я твоя мама, ты должен меня понять.

– Согласен. Но я заслужил, поверь.

– Она… необычная – эта девушка.

– Наверно.

– Это она звонила?

– Да.

– По телефону была очень вежлива. Сказала, чтобы я не волновалась, объяснила ситуацию и пообещала, что пробудет с тобой до моего приезда.

– Как видишь, обещание выполнено. Можно сказать: сдала тело с рук на руки.

– Вить, перестань! Не то не посмотрю, что бугай, наподдам по заднице! Скажи спасибо, что отец не слышит! Не стала ему в Германию звонить, у него и без нас с тобой хлопот хватает с партнерами. Завтра прилетит – узнает. Сначала хотела сама убедиться, что ты жив-здоров.

– Как видишь. Да все нормально, мам, – спешу улыбнуться дорогим глазам, хотя на душе паскудно. – Выживу. В первый раз, что ли?

– Не в первый, но, дай-то Бог, сын, чтоб в последний! Мало мы с отцом в семнадцать от твоих драк натерпелись! Пора бы уже и повзрослеть! Так кто эта девушка? – спрашивает между прочим госпожа Артемьева, напрягаясь в лице. – Не знаю, кто из вас виноват, но мне она показалась крайне неуравновешенной особой. А ее внешний вид…

– Ма, не начинай, пожалуйста.

– И все-таки.

– Мне нравится. Ясно?

– Что? – вот теперь мать удивлена по-настоящему. – Что нравится, Витя?

– Не что, а кто, – возражаю я, закрывая глаза. Желая, чтобы этот разговор быстрее закончился.

– Сынок, ты, видно, шутишь?

– Ничуть, – я вдруг чувствую обиду за Коломбину и накатывающее на меня раздражение.

– Но как же Оля… Сынок, я думала, вы понравились друг другу. Такая утонченная и перспективная девушка. Да это смешно! Ты просто слишком серьезно воспринял помощь своей грубиянки, уж не знаю, что там между вами произошло! Я надеюсь, мы к вечеру оба достаточно остынем и придем в себя, чтобы больше не вспоминать о ней, о том, что здесь произошло, и уж тем более, никогда не видеть.

Имя любимой модели матери заставляет меня вспылить. Каждый раз одно и то же! Единственное, что я могу сделать для Карловны, это сказать все достаточно тихо, чтобы слова рассеялись, едва просочившись сквозь зубы.

– Наташенька, Лерочка, Леночка, Лиза… Мать, кого я еще должен трахнуть, чтобы ты, наконец, самоудовлетворилась, оставив меня в покое? Чтобы осталась довольна своим сыном? Я сам буду решать, кого видеть, а кого – нет. Я давно вырос из сшитых тобой портков. Извини, но это моя жизнь и мой выбор, нехрен их на меня натягивать!

– Виктор, ты с ума сошел? – в голубых глазах матери больше изумления, чем обиды. Я всегда был слишком непослушным и неуправляемым, чтобы по-настоящему задеть ее. – Ты как с матерью разговариваешь? Знаешь, вот прав Максим, когда говорит, что мы избаловали тебя. Бессовестный! Никакого уважения к родителям!

Я молчу, и мать тихо выдыхает, опуская плечи:

– Витя, сынок, ты меня пугаешь. О каком выборе ты сейчас сказал? Это ведь не то, о чем я подумала? Это просто еще одна девушка, так ведь? Так? – переспрашивает меня через минуту, когда я тяну с ответом. – Ну, скажи?

* * *

Нет, не так. Почему у меня все не так, как должно быть у нормального человека? Семья, отношения с другом, расставание, даже близость… Почему? В чем я постоянно ошибаюсь?

Как же все глупо и до обидного нелепо в моей жизни. Так же нелепо, как нелепа я сама – безголовая, смешная Коломбина! Которой легче отрезать себе голову, чем отмерить сто раз по волоску!

Я снова вспоминаю сцену вчерашнего «знакомства» с матерью Бампера, ее приход в палату к сыну и свои дикие действия в отношении «больного», не важно, чем спровоцированные, и тут же закрываю глаза, прижимая холодные ладони к вискам – вот же дура! Так опозориться! Да на ее месте, я бы себя пристрелила! Да захоти я специально выставить себя в худшем свете – так удачно не вышло бы! И пусть я триста раз, уговаривая себя, повторю, что мне плевать на Рыжего, на его мать и на весь мир в придачу… поверить в это не получается.