Последнее желание приговоренной - Марина Серова

— Заплуталась… — пробормотала я и выругалась, потому что поняла, что рук и ног я уже не чувствую. Тело, мое тренированное, совершенное тело, отказывалось мне служить.

Я шагнула вперед и, зацепившись за что-то ногой, с размаху рухнула в снег. Несколько раз перекувыркнулась, падая с зажмуренными глазами куда-то вниз, а потом больно ударилась обо что-то головой и закусила губу до крови — чтобы хоть в какой-то части тела вспыхнули яркие, болезненные ощущения. А не сплошь — мертвящее, неотвратимо сковывающее меня оледенение…

«Замерзну и останусь тут», — мелькнула жуткая мысль. Наверно, поэтому бурмистровские ребята и не стали меня искать очень уж рьяно.

…Я подняла из сугроба лицо, облепленное снегом. Моя правая рука сжимала что-то твердое… вероятно, толстую ветку или тоненькое, совсем молоденькое деревце, поваленное пургой.

Я потянула на себя эту ветку или деревце, чтобы с его помощью встать, и поразилась тому, с каким трудом вытягивалось это из сугроба. Или я совсем ослабела, или…

Это было не деревце.

У меня задрожали, выбили крупную дробь челюсти, когда я увидела, что держу в своих промерзших пальцах. Что я вытянула на себя из сугроба.

…Это было тело молодой женщины. Совершенно обнаженной. Мертвое лицо залепил снег.

И мерзлую белую руку этой мертвой женщины, твердую и холодную как лед, я держала в своих пальцах.

Я взвизгнула, почувствовав, как страх вливается в меня такой полноводной струей, как еще никогда в жизни. Страх заставил меня вскочить, черпая силы из невесть откуда взявшегося источника.

Страх спас меня. Он толкнул меня вперед, в объятия пурги, заставил бежать, падать и путаться в слепящем снежном рое, вставать и снова падать… я не чувствовала на губах вкуса крови из прокушенной губы; а перед глазами неотступно маячило мертвое белое лицо женщины, вырванной мною из сугроба, ставшего для нее могилой.

Да… страх спас меня. Его бешеного импульса хватило на то, чтобы я пробежала невесть сколько и с разбегу врезалась во что-то внезапно вынырнувшее на меня из снежной пелены. Это оказалось так больно, что я закричала, а потом в голове полыхнуло белым же пламенем — и сразу стало тепло и уютно.

Наверно, это и называется смертью, подумала я перед тем, как потерять сознание…

* * *

Я открыла глаза. В ушах стоял надсадный бубнеж, по мере того, как я приходила в себя, оформившийся в разрозненные слова и целые фразы:

— Это как же получилось, Макар, что она из Шуваловского леса вышла… да еще в такую метелюгу? Может, она из этих… которые на ферме?..

— Что ты, что ты! — возразил испуганный мужской голос. — Ты в своем уме, Тоська? Какое — с фермы? Она же…

— А ты хоть видел, что у нее под пальто было? Видел? Автомат. Ты его не трогал?.. Смотри, выстрелит еще!

— Не трогал я. В сенях лежит. Когда я тащил ее от двери, так он выпал из нее и лежит. Я его только ногой к стене пихнул… от греха подальше.

— Что пихнул? — спросила я хрипло. — Автомат?

Он испуганно обернулся и посмотрел на меня. Это был невзрачный мужичонка ростом на полголовы ниже меня. Рядом с ним стояла дебелая баба — наверно, жена. Она держала в руке тряпку, и вид у нее при этом был самый боевой.

— Автомат… — выговорил он. — Проснулась…

— Это вы меня подобрали? — спросила я. — Спасибо… а так замерзла бы.

— Точно, — подтвердила баба. — Замерзла бы, я говорю, точно. А вот «спасибо» — не надо. Из «спасибо» каши не сваришь. Хотя мой ирод умудряется из навоза самогонку гнать.

— Я дам вам денег, — улыбнулась я. Парочка была презабавная, хотя мне определенно было не до веселья.

— А то! Давай! — сказала баба.

— Тоська, что ты! — укоризненно покачал головой совестливый Макар, но был тут же перебит и затоптан:

— Что — Тоська? От самого Никиты Кукурузника я Тоська! И почему ж мне с нее денег не брать? Ты ж зарплату с прошлого года не получал! «Денег не брать»! А может, она преступница и сейчас возьмет свой автомат и всех нас положит к чертовой матери! А может, она бандит? Хороший человек ночью и в метель по лесу шастать не будет! Да еще в Шуваловском лесу… Господи, спаси меня, грешную!

Я порылась в кармане и, вынув оттуда смятую стодолларовую купюру, подала Тоське. Та подозрительно приняла деньги и протянула:

— О! Доллары! А… это… они у тебя не фальшивые?

И она начала просматривать на свет водяные знаки.

— Пойдем вместе со мной в обменный пункт, там убедишься, что не фальшивые, — сказала я, думая, что не такие уж они тут, в деревне, дремучие.

— Эка хватила! Да обменный пункт разве что в городе! А тут полсотни километров.

— Вот и довезите меня, — попросила. — Машина у вас есть? Или трактор?

— Машина-то есть… — с подозрением начала баба, отпихивая робко показывающего ей что-то знаками Макара.

Я усмехнулась и перебила:

— Довезете до города — дам еще сто долларов.

— Вот это другой коленкор! — сразу подобрела Тоська. — Макар, иди заводи свою колымагу!

Я выглянула в окно. Метель улеглась, и теперь передо мной лежало сплошное белое поле, тронутое легкими — застывшими в своем белом безмолвии — волнами. Поле затянуло в себя все — дороги, крыши домов, деревья и кустарники, чернеющие на горизонте изломанные линии леса. Все казалось только жалким придатком этого громадного снежного великолепия.

— А у вас какая машина? — спросила я. — Проедет ли?

— Проедет! — уверила меня баба. — А не проедет — Макар подтолкнет. Он у меня шустрый, хоть и щуплый.

— Вот что, — сказала я, — у вас не найдется старой одежды?

— А почто она тебе? Найдется, конечно, только… — Она с сомнением посмотрела на мой хоть и сильно пострадавший, но тем не менее все еще впечатляющий костюм, на висевшее на печи пальто. Наверно, подумала, что моя одежда стоит дороже всего их с Макаром имущества.

— Нужно, — решительно сказала я и начала снимать с себя дорогой пиджак, принадлежавший Людмиле Александровне Савиной.

* * *

После того как я надела на себя старые трико Макара и раздолбанные сапоги Тоськи, напялила на себя ее же юбку, драную кофту и заношенную шубейку из искусственного меха — я посмотрела на себя в зеркало и расхохоталась.

Я была неузнаваема. После ночных хождений мое лицо, с которого начисто смыло косметику, выглядело бледным и помятым, на лбу красовалась царапина, волосы растрепались… а что касается всего остального, то тут я походила на деревенскую старуху.

Я накинула на голову серый пуховый платок и прошлась перед зеркалом разок-другой согбенной трясущейся походкой и тут же была вознаграждена словами Макара, вернувшегося с заднего двора: