Вечеринка - Ирина Муравьева

– Лялечка! – зашептала Галина Еремеевна. – Деточка моя! Иди скорей к маме! Мама тебе все объяснит! Не плачь только, Лялечка!

Вокруг все что-то говорить начали. Все разом, и громко, будто плотину прорвало. Кто-то врача пытался вызвать по мобильному, кто-то кричал, чтобы я перед дочерью немедленно извинился. А я посреди всего этого бардака ничего не видел. Одну Галину Еремеевну. Сидит она, сжавшись, на своем кресле, испуганная до полусмерти, ноги в тапочках под себя поджимает, и губы дрожат.

– Деточка моя! – бормочет. – Лялечка! Не плачь только, деточка! Потерпи.

«Ну, все! – думаю. – Хватит с меня! Нечего мне с этой хулиганкой, церемониться! Отца опозорила!»

Начал Елену от Галины Еремеевны отрывать, а у нее пальцы, как клещи, железные. Примерзли, и все. Тут на меня сзади кто-то навалился. Обернулся: а это зять мой родной, Юра. Пьяный, страшный, лицо сизое, глаза из орбит вылезают. Я его оттолкнул, но он мужик крепкий. Пошатнулся и опять на меня, с ревом, слюной брызжет.

– Не лезь куда тебя не просят! – прошу. – Я сам со своей дочерью разберусь!

Ревет, весь в соплях, и опять с кулаками. Главное, что вокруг никто не вмешивается, даже сыновья мои. Стоят и смотрят. И жены их тут же. Как два манекена.

– Юра! – говорю. – Тебе скандал нужен? Тогда давай по-честному: я тебя сейчас по стенке размажу и чтобы духу твоего здесь не было!

Пиджак на пол скинул и правую ему руку скрутил таким приемом, которому еще в армии научился. Я много лет самбо занимался, вот и пригодилось. Он пополам согнулся, хрипит, а разогнуться не может.

Вдруг Галина Еремеевна приподнялась на кресле. Встать-то ей трудно, давно ноги не держат, но и приподниматься она, как я понимаю, давно не пыталась. А тут оперлась на Елену, повисла на ней и машет ладошкой:

– Деточки! Извините меня! Деточки! Потерпите! Слово даю, я никогда ничего такого в своей жизни не испытывал. Чувствую, горло перехватило, во рту соль. И Юра опомнился. Мы уже и драться не деремся, друг на друга не смотрим. Елена Галину Еремеевну обняла, обхватила ее голову, все лицо материнское в себя вдавила, а мать вырывается и опять:

– Деточки! Извините меня! Потерпите, деточки! Ну, что дальше было? Ничего не было. Елена с Юрой кресло обратно на улицу покатили, за ними Ваня с Петькой побежали. Я еще слышал, как Галина Еремеевна на всю улицу плакала, горько так, низко, и все что-то объяснить пыталась, все у кого-то прощения просила. Потом все затихло. Уехали, видимо. Гости сразу разошлись. Ни одного не осталось. Принесли китайцы пирожные с фруктами, а зала пустая. Одни мы с Люсей. Она фату с себя сорвала, лицо несчастное, слезы текут. Сразу стало видно, сколько ей на самом деле, а не по паспорту.

– Ну, вот, – говорю, – хотела ты, милая, свадьбу. Молчит.

– Ладно, – говорю. – Поехали домой.

Смотрит на меня затравленно, словно я ее ударить могу.

– Поехали, поехали! – тороплю. – Всяко в жизни случается.

Она пошла в уборную, переоделась и туфли сменила на обычные босоножки. Поймали частника, поехали к себе на Шаболовку.

Сейчас она спит, а я вот сижу, вспоминаю. Что завтра-то будет?

После развода со вторым мужем мое тело стало гореть, словно сухое полено, брошенное в закрытую печь. Боли не было. Мне не хотелось ни кричать, ни сопротивляться. Я просто горела. Другие поленья в печи от удушья скрипели, звенели и брызгали искрами в красную гущу. Я знала, что это еще не конец и нужно привыкнуть.

Ни первый мой муж, ни второй не успели убить меня. Хотя каждый из них стремился к этому по-своему: Володя многодневным ожесточенным молчанием, Всеволод – скандалами с перевернутым обеденным столом и разбитой посудой. На молчание я отвечала молчанием, на разбитую посуду – тоже молчанием. Каждый из моих разводов напоминал побег. Я убегала по льду, прикрытая черным, во многих местах порванным платком, и лед прожигал мне ступни. Он тихо и грозно гудел, готовясь к тому, чтобы вытолкнуть воду, в которой утонем и я, и ребенок. Ребенок бежал за мной следом, босой, как и я, и тоже прикрытый платком.

Это был мой сон, много раз повторившийся за эти одиннадцать лет.

Всеволод появился через три месяца после Володи и усыновил моего Юрочку. Володя сначала возмутился, потом его отозвали на Дальний Восток, где немолодая уже женщина родила ему сначала двоих сыновей, потом, через год, и двух дочерей. Бывшая свекровь показала мне фотографию: хмурый и толстый Володя держит на одном колене кудрявых мальчиков, на другом – лысых новорожденных девочек. Он забыл про нашего сына, тем более что оба колена его были заняты. Всеволод стал отцом Юрочки, но был с ним суров не по-отечески. Я оказалась столь неопытна в чувствах, что перепутала строгость со злостью и мечтала только о том, чтобы в нашей новой семье все быстро наладилось. Однако со временем стало казаться, что – как ни убирала я нашу единственную комнату и крошечную кухню, как ни надраивала кастрюли, как ни крахмалила постельное белье, а главное: как ни проветривала, – запах несвежего старого тела пропитывал собою все, к чему я прикасалась. Как будто бы кто-то, невидимый, гнил не то на полатях, не то под обоями.

Между тем Всеволод начал делать вид, что ревнует меня, и скандалы в нашем доме стали такими же частыми, как майские грозы. Я не верила тому, что он и в самом деле ревнует, потому что искренне не замечала в это время никаких мужчин. У Всеволода был волевой подбородок, глаза мягче бархата, темные брови. Женщины обращали на него внимание даже в троллейбусе. Когда он входил, они липким контральто вздыхали во влажном тепле и как будто плескало морскою волной: «А-А-Ах!» Но он делал вид, что все вздохи ему совсем безразличны. Может быть, оттого, что безразличны они не были, Всеволод и ополчился на мои «измены». Юрочка чувствовал приближение скандалов, как звери чувствуют приближение холодов. Он забирался под стол и тянул на себя скатерть, пытаясь укутаться ею. Через полгода я увидела, как Всеволод целуется с нашей соседкой Галинкой на лестничной клетке. Сломался лифт, я поднималась по ступеням, и на втором этаже, возле батареи, Всеволод целовал кругломорденькую, с пушком над серебряной губкой Галинку, чье совершеннолетие мы только что всем нашим домом отметили. Я ойкнула. Галинка раскрыла глаза, зажмуренные в поцелуе, смутилась и тоже заоикала. Развод наш был все же немного кровавым, поскольку мы долго делили квартиру. В конце концов, он взял деньгами.

И сон, как я в черном рванье убегаю, опять повторился.

Итак, я осталась одна. Вернее, с ребенком. Ребенок был тихим, себе на уме. Но это от боли. Бывает, что дети от боли взрослеют. Бывает, что резко умнеют. Бывает, что вдруг начинают безумствовать: красть вещи, к примеру, пытаться уехать в каком-нибудь грязном товарном вагоне. А мой стал себе на уме и притих. Но я не заметила этого. Во мне забродила тяжелая злоба. Она поднималась со дна, не давала мне спать по ночам, пожирала меня. Тогда я решила, что нужно клин клином, иначе не выжить.