За семью замками. Снаружи - Мария Акулова

А когда понял, что это не язвительность и не колкость, кивнул.

— Ты поаккуратней с ней, Кость, она…

Собирался, но не договорил. Вздохнул, головой мотнул. Вообще скажет, конечно, если она сама не решится. Но не сегодня.

Определенно не сегодня. Ей хватит.

— Она не заслужила такого…

Спетлял. Прокатило. Во всяком случае, скепсиса Костя не выразил.

Наверное, потому что мыслями был не тут. Впрочем, как и взглядом. Который продолжал рваться на второй этаж.

И удерживать его… Никакого смысла.

— Доброй ночи, Гаврила…

— Ночи доброй. Давай завтра поговорим, уже не на эмоциях.

Гаврила не дожидался ни ответного пожелания, ни одобрения, пошел к двери, слыша, как Костя ступает вверх…

* * *

Он говорил Гавриле правду. Он прекрасно знал, что для нее это сложно. Он правда таким образом ее наказывал.

Он ей показывал, в чем разница между тем, каким он пытался быть для нее, и тем, каким ему не надо пытаться быть.

Жестоким. Бессердечным. Бездушным.

Скотиной. Но не исполнительной, а безжалостной.

Он ведь никогда и никого не жалел. Даже себя не жалел. Так почему вдруг вокруг нее так носился?

Отсутствие вразумительного ответа на этот вопрос выбешивало Костю.

Неспособность исполнить единственное свое реальное желание — чтобы всё было так, как раньше — доводило до белого каления.

И пусть виноват в этом он, и проблема это — его, платить за нее предстояло Агате.

Он мог изменить свое решение сто миллионов раз. Хоть она и не просила об этом напрямую, только взывала к «взрослому разговору», но это отмазки. Не захотел бы — не потащил.

Но он не притормозил. Заставил.

Поставил собственную злость неудовлетворения выше страха, который загнал её за чертовы семь замков.

А потом благородно позволил уйти, когда стало слишком плохо.

Наверное, настолько, что он даже представить не может.

Пусть и весь вечер чувствовал, как ее рука дрожит. Как льнет чувствовал. Как кривится видел. Что дыхание сбивается. Что говорить не может.

Видел и ничего не делал.

А когда Гаврила выводил, смотрел в спину и впервые так ясно осознавал свое скотство. Скотство по отношению к человеку, которого вроде как любит.

И он же правда любит. Спать не может. Есть не может. Думать нормально. Тонет в постоянном осознании, что он любит, а она больше — нет.

И по своей порочной привычке преображает страх в злость.

Вот только сейчас её уже нет.

Она будто ушла вместе с Агатой из зала.

Сейчас страх — это просто страх.

Боль — это просто боль.

Вина — это просто вина.

Желание искупить — это оно.

Костя никогда не взлетал по ступенькам, а сегодня получилось именно так.

Подошел к той самой двери, открыл, замер, выдыхая…

Боялся, что ее тут нет. Мало ли…

Но Агата лежала на кровати. Свернулась эмбрионом, прижав кулаки к глазам, а колени к груди.

Она дрожала. Она не спала. Она знала, что он вошел.

Наверное, хотела бы, чтобы не приближался, но попросить не было сил.

Не сопротивлялась, не отползала, не издала ни звука, когда Костя шел к кровати. Опустился сзади, обнял…

Уткнулся в шею, закрыл глаза, дышал…

Агата закаменела. Наверное, рациональной частью себя не ждала удара или любого другого физического воздействия. Но эмоциональной… Он ее уже отпинал ногами. В самые болезненные раны. С удовольствием садиста. Сейчас это понимали оба.

Костя прекрасно знал, что нужно сказать… И что нельзя говорить. И что это одна и та же фраза — тоже понимал.

Нельзя просить прощения за то, что не прощают. Нельзя возлагать на человека обязательство простить. Иногда с собственным дерьмом приходится жить. Его осознание становится твоей карой. Иногда за свои поступки приходится нести ответственность…

Даже такому, как Константин Викторович Гордеев.

— Агат…

Вслед за телесным ступором, к Агате снова вернулась дрожь.

Услышав, как он обращается, она замотала головой, сжимаясь сильнее, сильнее же закрываясь.

Скорее всего, она очень хотела бы сохранить лицо. Но у нее просто не осталось сил.

Агата всхлипнула раз. Закрыла рот рукой, чтобы сдержаться, но это не помогло. Задрожала, чувствуя, что Костя вжимает её спину в грудь сильнее. Потом всхлипнула еще раз… Дыхание начало учащаться… Третий всхлип получился по-особенному сдавленно-жалким. Настолько, что Костя не смог не скривиться.

Оказалось, что добиваться своего может быть очень больно. А из его сильной девочки сделать окончательно сломленного человека — очень легко…

За третьим были четвертый и пятый. А дальше Костя уже не считал.

Агата рыдала при нем из-за того, что заставил пережить он же. В этих слезах не было ни надежды, ни облегчения, как часто случается с женщинами. Только её полная капитуляция. Только его абсолютная победа.

— Я не понимаю, за что… Я просто не понимаю, за что… Что я тебе сделала… Я не понимаю…

И тихий шепот вроде как «его личной человечки», а на самом деле женщины, которая на свою беду оказалась строптивым трофеем на пути у победителя.

Агата стояла посреди огромного Костиного двора, глядя под ноги.

Просто стояла. Просто смотрела. Ничего не хотела и ничего не ждала. Обнимала себя руками.

В последнее время она часто так делала. Полюбила эту позу что ли. Она будто помогала не рассыпаться, когда казалось — такой риск есть. Следила, как по дорожке ползет гусеница шелкопряда. Не пугающее зрелище, но и не из самых приятных.

Определенно любопытное. Забавно так. Быстро довольно, залипательно…

— Агата…

Пока её жизнь не обрывается под подошвой Агатиных кед.

Потому что она слышит оклик за спиной. Забывает обо всем. Мотает головой, не оборачиваясь даже, сжимает плечи руками сильнее, горбится, идет прочь…

— Агата… Ну пожалуйста…

Слышит просьбу, мотает головой сильнее, ускоряет шаг.

Нагулялась. Самое время вернуться в комнату, замкнуться, полежать. Отдохнуть…

— Агата…

Когда Костя окликнул в третий раз, она уже не махала головой — просто свернула, пропадая из его поля зрения.

После приема, на который он заставил ее пойти, поиздевавшись, прошла неделя. Открывшая новую грань их шикарных отношений.