Пирсинг - Рю Мураками

Глядя на отдаленные небоскребы за спиной у девушки, Кавасима начал ощущать легкую боль в животе. Она улыбается, и ее влажные глаза блестят, отражая свет ночника. «Скорее всего, она так и умрет с чокнутой счастливой улыбочкой», — с отвращением думал он. Он увидит ее, обливающуюся кровью и экстатически шепчущую: «Еще! Еще!», в то время как он наносит удары по ее шее, запястьям и животу. Он для нее только орудие, не более того.

«Что с этим парнем? — думала Тиаки. — Я делаю все, чтобы он мог расслабиться, а он только напрягается все больше и больше. Насколько же трудно мне будет исполнить свою работу? Может, у него никогда раньше не было женщины. Может, если я положу ему руку вон сюда, его охватит такая дрожь, что кровь потечет у него из носу. Я должна набраться терпения и мягко направить его. Сначала я расскажу ему про свое половое влечение. Парням обычно нравится, когда я говорю об этом».

— Знаешь, я такой человек, что, когда у меня исчезает половое влечение — ну, временами, — я чувствую себя по-настоящему незащищенной. — начала она. Она приподняла угол одеяла и положила руку Кавасимы на простыню. — Почувствуй это. Ты можешь сказать, что это? Шелк. Я купила эти простыни два года назад. Проведи по ней рукой. Не похоже на шелк из Кореи или с Тайваня, который ты покупаешь в универмагах, верно? Даже дешевый шелк мягок на ощупь, но этот совсем другой. Он как молоко, ну или вроде того, только сухой. Представь себе, что я лежу на нем, и ты на меня смотришь, и этот шелк мокрый от… — ну, от всего, что полагается, сам понимаешь… Подумай, как это будет. Я никому раньше не позволяла спать на этих простынях.

Слушая девушку и глядя на ее лицо, Кавасима испытал знакомый ему, совершенно особенный страх. Страх, что им манипулируют какие-то посторонние силы. Он вспомнил ужасную историю, которую мать обычно рассказывала ему, предварительно побив. Ему было, когда это началось, года четыре или пять, он едва способен был понимать смысл ее слов. Но она повторяла ему эту историю много раз и позднее, всякий раз, когда, избивая его, ей не удавалось добиться страстно желаемого результата — его слез.

«Ты странный ребенок, — говорила она, — и когда ты вырастешь, ты будешь сумасшедшим придурком. Я знаю это, потому что у меня был такой одноклассник, и я его навещала в психушке. Он находился в маленькой узенькой комнатке без окон, и все, что он делал целыми днями — это стоял, прижав ухо к стене, слушая голос, который он один мог слышать, смеясь или плача. Когда он учился со мной в одном классе, что бы ни попросили сделать этого лунатика, он делал ровно наоборот. Если его просили заткнуться, он начинал тараторить как сумасшедший, если ему говорили поесть, он закрывая рот и так сжимал зубы, что ничем было не открыть. Упрямый и непослушный, как ты. Подожди-ка, однажды ты окажешься в маленькой камере без окон, слушая голоса из стены, как мой одноклассник.

Он изгибал шею в одну сторону, чтобы слушать свои голоса, и в конце концов не смог ее выпрямить, и ему пришлось так и разгуливать: подбородок прижат к плечу, одно ухо торчит спереди».

Годы спустя Кавасима слышал про эту душевную болезнь. Людей, похожих по поведению на того человека, которого описывала ему мать, называют шизофрениками. Один из симптомов шизофрении — ощущение, что кто-то или что-то манипулирует вами, заставляя делать некие вещи против собственной воли.

«Я не собирался убивать ее, офицер. Это помимо меня произошло. Девушка ранила себя в ногу, а потом она упросила меня убить ее. Она лежала нагая на кровати, и, когда я воткнул нож ей в живот, она была совершенно счастлива и умерла с улыбкой на лице».

«Представь себе, что ты говоришь что-нибудь в этом роде, — подумал Кавасима. — Они точно признают меня придурком. Хотя если кто-то мной и манипулирует, то это точно не эта девушка. Она только служанка, рабыня. Случайно выбранная суицидально-эротическая маньячка, посланная кем-то, кто хочет, чтобы я обезумел. Я хочу, чтобы она вопила, плакала, молила о пощаде — а поглядите-ка на нее: сидит здесь с затуманенным взором и улыбается, как маска из комедии, воображая, как я ее зарежу. В глазах ее похоть, и она тарахтит так, будто это счастливейший момент в ее жизни».

— Подумай, — говорила она, — сначала ты потрогаешь такую простыню. А потом потрогаешь мою кожу. — Она положила его руку на левое бедро, то. на котором не было повязки. — Никто не делал этого раньше.

«А вот это правда, — подумала она. — Никто еще не трогал эти простыни — ни Ясияки или Ятака, ни Ацуси или Хицао, или Кадзуки, или кто-то другой. Насладиться прикосновением к ним, а потом прикосновением к моему телу — это совершенно особое чувство. А главное, что я скажу тебе, господин такой-то — ничего страшного, если ты испачкаешь все мои новенькие простыни своей спермой.

Спермой, — повторила она и почувствовала, как улыбка исчезла с ее губ. — Интересно, какая у него будет физиономия, когда он кончит? Не такая, как у других? А какая? „Возьми это в рот» — так говорил Сама-знаешь-кто. „Мы же не хотим, чтобы ты забеременела, Тиаки». Сама-знаешь-кто заставлял меня брать это в рот, и сразу же вслед за тем он кончал, и все это выплескивалось. Но этот мужчина другой. Другой ли? Он помог мне в ванной и ждал меня на холоде. Потому-то я думаю, что могу сделать все, что он захочет, позволить ему совершить со мной все что угодно, даже облизывать меня, если ему это нравится. Он оближет меня, а потом я возьму в рот. Возьму в рот. И это выльется. Может быть, я влюбляюсь. Потому что даже когда я кусала его за палец, он не делал мне ничего, только шептал тихонько на ушко, и потому, что он стоял на этом жутком холоде и ждал меня. Влюбляюсь в него. Потому что он ничего не делает. И не пытается ничего сделать. Он не такой, как Сама-знаешь-кто, совсем не такой. Сама-знаешь-кто: „Возьми в рот, Тиаки. Возьми в рот, Тиаки. Возьми в рот"».

Девушка все еще держала Кавасиму за руку, но уже перестала двигать туда-сюда бедрами. Она как будто хотела что-то сказать, но прикусила язык и будто сглотнула слова. Она опустила взгляд на свою руку, державшую его за ладонь, потом расплела пальцы и отдернула. Она поднесла пальцы к верхней губе, как будто нюхая их, и закрыла глаза. Ее губы задвигались, как будто она шептала что-то собственной руке. Когда Кавасима мягко отнял свою руку от ее бедра, она открыла глаза и сурово поглядела на него.

Тиаки знала, что она на грани, что она в любую минуту может сорваться. Глядя на свое бедро, отвергнутое гостем, она почувствовала, как нарастает ее гнев. «Да он такой же, как все они», — сказала она себе. Но в каком отношении такой же? И кого она имела в виду под «всеми ими»? Эти вопросы вставали перед ней, но у нее не было энергии и воли отвечать на них сейчас. Она как будто видела гнев — единственную вещь, которую не могла пережить, против которой была бессильна. Как будто она видела, как ярость пенится и ползет от пальцев ее рук и ног к сердцу и мозгу. Хотя зачем это надо, спрашивала она себя, и на глазах ее проступали слезы. Зачем нужен этот глупый поток гнева? Были времена, когда, медленно доходя до роковой черты, он наконец рвался, как резиновая лента, а бывало, что все происходило без предупреждения, как сейчас, как будто нити, сковывающие поток гнева, обрезали ножом.