Соблазн - Хосе Карлос Сомоса

По сравнению с этим монтажом упоминания происшествия с участием второго монстра не впечатляли. Господин Наблюдатель наскучил, очевидно, средствам массовой информации. Хотя нельзя отрицать тот факт, что после обнаружения тела девушки из Доминиканы – месяц назад в мусорном контейнере на заднем дворе дома престарелых – Наблюдатель, насколько было известно, не проявлял себя, и этот период временного затишья сильно поубавил интерес к нему со стороны прессы. Однако я принадлежала к узкому кругу лиц, кто своими глазами видел фотографии Аиды Домингес, двадцати двух лет, уроженки Доминиканской Республики, выплюнутой Наблюдателем через неделю после похищения в виде обглоданной кости, брошенной в мусорную кучу, и «новость» оставалась столь же близкой к моей шкуре, как воспалившийся прыщ на лице.

Аиду я видела во сне, ощущала ее, ужасалась тому, что сделали с ней, с этой девушкой, торговавшей своим телом в Мадриде, пока это тело не похитил Наблюдатель, чтобы разрушить его, проесть до самой сердцевины, изглодать до самой души. Я смотрела на себя глазами Аиды, чувствуя ее невыносимую боль, визжа ее голосом. Аида Домингес, двадцати двух лет, стала частью длинной череды призраков, которые своим страданием обвиняли, указывали на всех жестоких, на всех насильников в этом мире.

«Согласно нашему источнику в Управлении внутренних дел, полиция обнаружила явный след, который приведет к поимке убийцы проституток», – вещал диктор. «Явный след», – думала я. Браво, Алварес, с каждым разом твое воображение работает все лучше и лучше. «Явный след» – и это притом, что на самом деле у нас нет ни одной чертовой идеи. «Но ведь ты ушла с работы, идиотка. Kaput. The end. Теперь это тебя не касается». Яростным жестом я убрала изображение с экрана телевизора, чувствуя подступающие слезы.

И услышала этот звук.

Плетеный стул. Спальня.

Я точно знала, без тени сомнения, что там кто-то есть. Кто-то, кто уже находился в спальне, когда я вошла в квартиру, и кто тихо сидел там все то время, пока я валялась на софе, как мешок с картошкой. Я почти что видела, как в кино, картинку действий предполагаемого взломщика: он пошевелился на стуле, надеясь, что звук телевизора скроет этот скрип, поскольку не мог предположить, что я его внезапно выключу.

Елена Фуэнтес Манчера, телеоператорша с ненормированным рабочим днем, подскочила бы на месте, охваченная ужасом при мысли о вломившемся к ней в дом незнакомце. Но в моей реальной жизни (если считать, конечно, что она у меня была) к подобным ситуациям я была готова. Мне даже не нужно было оружие. Я – наживка. Я сама себе оружие. Внезапность нападения могла представлять определенный риск, но если я была готова, то очень немногое могло причинить мне вред.

Итак, я поднялась и тихонько двинулась по направлению к соседней комнате. Дверь в спальню оказалась слегка приоткрытой, и комната, насколько было видно в щель, стояла погруженной в темноту. Это только укрепило мою уверенность, что там кто-то есть: я никогда не забываю утром раздвинуть занавески. Мне нравится, когда светло.

Мгновение я смотрела в приоткрытую дверь. Воспоминание о другой темноте сделалось почти что болезненным, как бывает, если с воспаленным горлом глотаешь кислое, – о той темноте, что порывом ветра ворвалась в мои двенадцать лет и не улеглась, пока не задула свечи моего детства. К той темноте я не была готова, и, судя по амнезии, которая выявилась на сеансах с Валье, не была я к ней готова до сих пор.

«Успокойтесь. Мы не поймем вас, если вы не успокаиваетесь».

Мысленно я подготовила защитную маску и тихонько толкнула дверь. Некая тень стояла возле плетеного стула. Но прежде чем при помощи голосового сигнала включился свет, разрешились все мои кошмары. И каким бы невероятным это ни показалось, когда мне наконец открылась правда, я почувствовала себя не намного лучше.

– Шлюха! – услышала я.

Человек держал что-то в руке. Еще до того, как я поняла, что это, я увидела, как этот предмет летит прямиком мне в голову.

Еще чуть-чуть, и эта штука угодила бы в меня, однако она впилилась в косяк двери возле моей головы, рассыпавшись дождем осколков. Краем сознания я узнала в этой штуковине оправленный в рамку голопортрет папы и мамы, стоявший на тумбочке возле моей постели, бо́льшая же его часть занялась телом бросившейся на меня сестры.

Когда мы с Верой жили у дяди Хавьера, еще до того, как в ходе случайного психологического обследования я была выбрана, чтобы стать наживкой, мы с ней частенько дрались. Начало бывало всегда одинаковым: я говорила или делала что-то, раздражавшее ее, а она, не вступая в дискуссию, атаковала меня физически. Ни один из ее ударов ни разу не причинил мне серьезного вреда, по той причине среди прочего, что я всегда была сильнее. Временами мне даже думалось, что ее поведение – своеобразный вызов, чтобы я начала вести себя, как отец. Как будто она говорила мне: «Хватит уже, побыла сестрицей-командиршей, а теперь мне нужен кто-то, кто сумеет поставить меня на место». Это прекрасно объясняло обычные наши потасовки, но этого объяснения явно было недостаточно для этой яростной атаки – на меня набросилась одержимая бешенством фурия.

Что меня поразило больше всего – в ее исступлении был и расчет, и контроль. Она схватила меня за лацканы куртки и втащила в спальню, то подтягивая к себе, то отшвыривая к стене. Потом, не отпуская, развернула меня и бросила на кровать, уселась на живот и стала душить. Она давила не со всей силы. И все же, глядя в ее покрасневшие, обезумевшие глаза, я понимала, что там, в ее мысленном взоре, я была задушена уже не раз.

– Сука! – сквозь зубы хрипло шипела она. – Убью тебя!

Я не оказывала сопротивления, только пыталась ухватить ртом воздух. Тогда она отпустила меня, обдав напоследок целым дождем звонких шлепков, раздаваемых справа и слева. Я подняла для защиты обе руки и, выбрав момент и воспользовавшись тем, что лицо у меня было прикрыто – руками и чем-то лежавшим на кровати, – произнесла ровным печальным голосом:

– Давай-давай, продолжай, я это заслужила.

И тут она застыла на месте, словно окаменела: кулаки повисли в воздухе, дышит тяжело, как лошадь. Я всего лишь использовала упрощенную технику Любви, при которой произносимые слова призывают как раз к тому, чего ты хочешь избежать, как в искусном шекспировском монологе Марка Антония, произносимом над бездыханным телом Цезаря. Собственно, Любовь не была филией Веры, но я знала, что некоторые жесты этой маски могут затормозить либо, наоборот, усилить проявление отдельных псиномов на несколько секунд. Мне совсем не нравилось использовать эту маску против собственной сестры, но это было всяко лучше, чем ответить на ее яростную атаку применением физической силы.

– Ну что, теперь мы можем поговорить? – Я положила руки на голову и пропустила между пальцами несколько прядей волос, чтобы продлить ее наслаждение. – Ну пожалуйста. Давай поговорим, а?

Вера опустила руки и, все еще сидя на мне верхом, вдруг рухнула, подобно горной лавине.

– Что ты со мной сделала? Как ты могла?.. Вот ведь сука! Как ты только смогла?..