Сибирский редактор - Антон Нечаев

– Ага, вы значит из любопытных, из дотошных? Принципы? Что ж, пожалуйста: принципы самые творческие и только к творчеству относящиеся: наше видение реально, реальностью мы живем, ее взыскуем, добиваемся, ищем, ежесекундно очищая от всего придуманного, наносного, ложного: от пропаганды, от фантазий, от проекций наших собственных разочарований…

– Понятно. Реализм как реализм. Но почему пьяный?

– В процессе творчества куски реального видения перемешиваются между собой в произвольном или необъяснимом порядке, как смешиваются в желудке выпивка и закуска. Иногда при переборе из этого получается тошнота, но в умеренных сдержанных дозах и при высоком качестве продукта эффект неотразим.

– Получается, вы как Буковски?

– Я плохо отношусь к предателям-кагэбэшникам.

– Вы сказали «тошнота»? Это был намек на месье Сартра? Сартра вы тоже числите в пьяных реалистах?

– Нет, это был намек на тошноту, проще говоря, блев, рвоту. А Сартр никак к нам не попадает. Мы не можем брать в свою группу кого попало.

– А меня, меня можете? – Девочка уверена в своем интернет-обаянии.

Ворошу курсором ее прежние письма, ищу фотку. Разглядываю. В кресле, мини, нога на ногу, рот вместимостью до трех членов. Милая.

– Нет. Вы явно не наша, не из пьяных. «Блядский реализм» – мысленно добавляю я. К счастью, извинившись, она прерывается, к ней пришел парень.

Меркуловичевская операция прошла успешно. Яго двенадцать часов над ним колдовал, вполголоса про себя проборматывая: «А если так попробовать? А мы вот так сделаем». Он, словно играл в шахматы с противником, находящимся в потрохах Меркуловича. После операции Меркулович прожил месяц. Сперва пошло улучшение, показалось, что закаленный организм прикамского деревенского пацана вытянет, но в Меркуловичевском ливере видно засел международный гроссмейстер: у Яго уже вышли фигуры, а противник все играл и играл, добивая уходящего в мучениях шефа.

Все, кто мог и хотел, ходили к нему прощаться, не показывая, как повелось это в нашем лицемерном добросердечии, что прощаются: как бы просто с визитом – сок, журнальчики, апельсины. У изголовья без передыху дежурила начинающая вдова – слезы не иссякали. Но шустрая старушка, не вводя супруга в тоску, проворно стирала глазную влагу замызганной больничной простынкой. Шеф пытался заниматься работой, не беспокоясь о вечности: нужно было сдавать номер, расписывать гонорары; из Китая звонила переводчица, требовала свежих текстов. Компьютерщик и бухгалтер бегали к нему через день. Разок забрела и Ведьма.

Лицо ее посуровело, прекрасно знакомая со смертью, носящая и приносящая смерть, она ничуть не сомневалась, что Меркулович вот-вот окочурится. Она явилась расставлять точки, выбивать духовное завещание. Руки ее были в мозолях – в Литературной школе намедни прошла очередная оргия; под жесткую плетку хозяйки угодили не только обычные жертвы, лучшие ученики. В этот суровый раз схлопотали и Молодое Дарование, и престарелый писатель-маразматик по прозвищу Бригадир, и хабаровская пассия Ведьмы драматург Носорогов, безудержный поклонник модели-идиотки Анны Николь-Смит.

На челе Ведьмы читалась печаль и суровая мирская обязанность. Супругу Меркулович отослал с утками, которые копил всю неделю, чтобы было чем занять жену во время прихода Марины.

– Ну что, дорогой, как твои делишечки? – косой Маринин глаз сразу оценил ситуацию: «Не жилец».

– Да крепчаю вроде, любимая. Есть еще порох, кха-кха, – попытался изобразить смех Меркулович; на «х» жалко закашлялся. – Яго все же молодец, постарался… Он, бают, на мне новые методы испытывал. Похоже, сработало. Месяцок отлежусь, и начнем лучше прежнего…

– Отлежишься – не отлежишься, одному Богу ведомо. В твоем случае Аллаху, – уточняюще ухмыльнулась ни в черта, ни в Бога не верящая Марина, – однако земные дела в порядок привести стоит, как считаешь?

– Думаешь, стоит? – глядя на нее с опаской прошептал Меркулович. – Думаешь… Все?

– Все – не все, а порядок необходим. Без тебя развал начнется, раздрай. Кормушку все на себя потянут в отсутствии единого руководителя.

– Я вроде бы поправляюсь, – не слушая ее, робко промямлил шеф, – уже и встаю понемногу…

– Тебе зеркало показать, блядина ты эдакая, – взвилась Мариночка, – на рожу свою погляди. В гробу красивее будешь.

Шеф застонал было, но тут же примолк, боясь появления супруги. Марина взъярилась: вспомнилась давешняя школьная оргия, не принесшая ей удовлетворения, лишь как всегда легкий зуд внизу живота; резким дергом она достала из сумки заготовленную бумажку:

– На, подпиши, – сунула листок под нос умирающему.

– Что это? – испуганно уставился на листок Меркулович, догадываясь, что его ожидает.

– Что надо. Что нужно всем. Документ о том, что кому достается. Подпишешь? Или как всегда?

На Меркуловича напало икота, он затрясся вместе с кроватью.

– Понятно, – констатировала Марина, – жизнь ничему не учит. Что ж, тогда по старой схеме… Она вздохнула, внизу живота засвербило знакомым зудом. Задрав юбку, под которой не оказалось бельишка, взяв листок в одну руку, другой зажав Меркуловичу нос, она уселась верхом на больного, скрыв его лицо передком. Начала давильно-скакательные движения. Руки Меркуловича утопающе затряслись в воздухе. В нужный момент Марина всунула в кисть шефа шариковую ручку, двинула на книжке листок-завещание. Едва не задохнувшийся страдалец незамедлительно все подписал.

– Сразу бы так, – примирительно сказала Марина, – на вот выпей, успокойся. Приди в себя.

Шеф послушно влил в себя бутылочку мутной жижи, которую Марина извлекла из авоськи.

– Что это, – прохрипел Меркулович, – что ты мне дала?

– Счастье, дурачок. Сон и вечное счастье.

На наше выступление в северном поселке Тоска пришло семь человек. В Мангазее одиннадцать. Хотя о нас писала газета, объявляли по радио, в каждой столовке раздатчицы знали, кто мы, откуда и что тут делаем.

Ржавая моторка с живущим в ней же аборигеном везла нас осматривать красоты природы. Метафизик стремительно поправлялся от пьянства – скоро домой, работа в газете, лекции по философии студиозусам; да и местные двенадцатилетки не клевали на интеллект. Бакинский комиссар дремал, игнорируя природную красоту. Моторщик, разбрасывая слюни по водной глади, рассказывал об убиенных революционерах. Великий и неприступный камень главенствовал всюду. Робкими отражениями ему поддакивала вода, лодка казалась мелкой оборзевшей рыбешкой, посягнувшей хлипеньким плеском на царящий здесь мировой покой. Скалы не смотрели на нас, нас просто не существовало. По глубоким морщинам камней ссыпалась, опадала хвойная крошка северной таежной земли. «Ничего этим скалам не сделается. Не раздолбишь их, не сломаешь» – с обреченным восторгом размышлял я. – «Мы не нужны здесь. Мы ничтожны, смешны. Цирковые карлики-комики. Камни и не смотрят на наши выверты, они давно уже отсмеялись»