Воровка фруктов - Петер Хандке

Последовала череда старческих вздохов. Но только первый вздох был всерьез, все остальные, как это у него бывало при повторах, были наигранными. Но дочь и к этим вздохам отнеслась серьезно. Она вообще все его высказывания воспринимала серьезно и сверхсерьезно.

А вот как завершил отец свои наставления, которые он преподнес ей в качестве напутствия в дорогу: «Избегать встречного света. То есть: только в самый полдень, когда солнце стоит в зените, можно идти с отблесками солнца на лице, а так – утром и вечером, когда оно уже садится и светит со спины. Встречный свет обманывает, увеличивает, уменьшает. Кошка выглядит лисой, волкодав скукоживается до размеров пуделя, ребенок превращается в монстра, из монстра получается ребенок. И еще: следить за тем, чтобы были перерывы, как можно больше. С каким облегчением я всякий раз вздыхал и начинал дышать ровнее, когда какая-нибудь драматическая история прерывалась словами “А тем временем”. Это промежуточное время, оно в твоей власти. И не давай никому его отобрать у тебя! В это промежуточное время, на промежуточных отрезках пути, и происходит, случается, является, пребывает главное. Искать, останавливаться, звать, мчаться, прочесывать леса, даже самые маленькие, в первую очередь их, присматриваться с особенным пристрастием к главным дорогам, городам, деревням, хуторам, в первую очередь к ним, это да. Но в перерыве, в промежуточное время, выбирать дорогу за садами, вреда от этого не будет. И тем временем обстоятельно, можно даже часами, завязывать и развязывать ботинки, выставив одну ногу вперед и сосредоточив взгляд исключительно на носке башмака, дав свободу ногам, которые пойдут впереди тебя. И еще: раз в день горячий обед. Расписаниям автобусов не верить. Карты складывать аккуратно. И всегда надевать две пары носков…»

Отец, наверное, еще долго продолжал бы в том же духе. Но ему помешали: метрдотель подвел к соседнему столику трио или квартет политиков, в сопровождении двойного квартета журналистов, – если это были, конечно, они. Пришельцы еще не успели рассесться, как старик, ни к кому не обращаясь, ни к дочери, ни к новым посетителям, довольно громко заговорил в пустоту: «С утра до ночи тебя кормят ими по телевизору. Никуда от них не деться. Часами одни и те же физиономии, одни и те же ухмылки, одно и то же наигранное переглядывание. И вот теперь они еще внедряются в реальность, являются средь бела дня, загораживая свет своими костюмами и галстуками похоронных агентов и супертренеров футбольных команд, и даже тут, в реальности, продолжают как члены тайных союзов и заговорщики прикидываться элитой, которая никому не нужна, и демонстрировать власть, которой уже давным-давно нет. Единственное, что осталось в их власти, – вести войны вовне, а меж собой келейно мочить друг друга. Проваливайте. Избавьте нас от своего присутствия, по крайней мере, здесь, в реальности. Прочь отсюда, вы, посягающие на то немногое, что осталось от здесь и сейчас. Исчезните из моего дня. Ну почему, скажите на милость, метрдотель не посадил мне за соседний столик короля Людовика Святого и его дорогого, милого друга, его веселого биографа господина Жана де Жуанвиля? С Людовиком и Жуанвилем, живыми и реальными, это была бы совсем другая история. Это был бы праздник. А тут – материализовавшаяся нечисть, совсем другая история».

Тираду никто не услышал. История так распорядилась. Воровка фруктов одним своим видом отвлекала внимание. А кроме того, она, со своей стороны, отвлекала отца, – заговорив почти шепотом и словно заражая его своим тихим голосом, – она заметила как бы между прочим, что поданный им кофе, «Blue Mountain» из Ямайки, явно пережарен и потому такой горький и невыразительный на вкус, никак не соответствующий настоящему вкусу кофе с Голубой горы, свойственному ему при правильной обжарке, ведь у него именно настоящий своеобычный вкус. А еще она легонько дернула отца за рукав и кивнула в сторону молодой официантки, которая ловко обходила столы, неся нагруженный бокалами поднос так, что ни один из бокалов не покачнулся, – какая разница по сравнению с ней в той же роли на берегах таежных рек, будто хотела сказать воровка фруктов.

Потом ей захотелось поскорее распрощаться с отцом. В былые времена, когда у нее в виде исключения еще имелось собственное мнение относительно того или другого, она однажды, в виде исключения, сформулировала свое мнение, сочтя, что мать поступила совершенно правильно, бросив отца. От этого мнения, как и вообще от всякого мнения, она уже давно избавилась. Кто кого в принципе бросил? Она не знала этого и даже не хотела знать. Если бы кто-то спросил ее мнения, она в лучшем случае воскликнула бы как Джейн Эйр или как Джейн Остин?: «Мое мнение?!», но не испуганно, как героиня английского романа девятнадцатого века, а как бы между прочим, просто так. Ей всегда не терпелось, после часа общения с отцом, поскорее расстаться с ним. Вернуться в мир его дилетантских исторических и географических открытий, к его гомерическим, бьющим ключом, словесным потокам или еще к чему. Нельзя сказать, что он был ей милее на расстоянии. Но с годами, к концу каждой их встречи, он все больше напоминал ей тех, кого в старых фильмах, по крайней мере, во французских, называли «le gorille», «гориллой», в смысле «телохранитель». А когда она, с другой стороны, однажды сказала, что у него руки как у гориллы, и он ее спросил, что она имеет в виду, она подтвердила, что именно так буквально она видит его руки – как руки человекообезьяны, и добавила от себя: «Прекрасно!»

Стоило ему уйти, как он тут же исчезал у нее из головы, так было и сейчас, перед вокзалом Сен-Лазар. Она его чуть ли не вытолкала. Еще не хватало, чтобы он ее провожал до поезда и следил там за ней! А смотреть ему вслед, провожая взглядом: нет уж, увольте! Она никогда, даже в детстве, не смотрела вслед уходящему отцу. Он же, если уходила она, делал наоборот: всякий раз она чувствовала у себя за спиной его взгляд, и это не всегда было приятно. Бедный дурачок, любитель пытливого всматривания. Или пытливое всматривание являет собою один из гомерических источников?

Но потом, впервые в жизни, и она стала смотреть вслед исчезнувшему из поля зрения отцу: «Ты непрерывно что-то планируешь, проектируешь, намечаешь, даешь советы. А сам при этом совершенно беспомощный: если тебя о чем-то спросит приезжий, ты точно скажешь, где что находится, но если ты сам отправляешься в путь, то уже на первой развилке ты думаешь: где я?» В ее глазах, смотревших ему в спину, отец предстал теперь в образе постаревшего заключенного, только что выпущенного из тюрьмы, временно. И, глядя на него, она вспомнила, как ребенком бросалась открывать ему письма и разворачивать, а главное – сворачивать карты, последнее отцу почти никогда не удавалось.

Наконец одна. Так буквально думала она, пересекая «Зал потерянных шагов»: «Наконец-то одна!» Зал потерянных шагов? Обретенных шагов! И она принялась размышлять, как это так получилось, что она, проведя чуть меньше двух часов с другим человеком, причем с одним из тех немногих, кто для нее что-то значил, испытывала такое облегчение от того, что оказалась снова одна, что может самостоятельно идти своей прямой дорогой, куда ей заблагорассудится, и это при том, что за все месяцы, проведенные до того в России, она едва с кем или даже просто ни с кем не общалась.

А потом, шагая своей прямой дорогой в толпе, она больше ни о чем не размышляла. Не только отец улетучился у нее из головы, но и все предшествовавшее, равно как и все ей предстоящее. Не было ни «откуда», ни «куда», ни стрелок часов, ни реального времени, и даже теперешнего, летнего времени тоже не было. Она погрузилась в универсальное забвение, в сомнамбулическое состояние средь бела дня, которое, впрочем, принципиально отличалось от того бессознательного блуждания по окраинам поселков в ранней юности. При этом она знала не только, кто она и где находится. Помимо того ее глаза и уши были открыты – всему и вся? Нет, ее глаза и уши были открыты то для одного, то для другого, не очевидного в этот час ни для кого другого в толпе. Откуда такая уверенность? Откуда это известно? – Так рассказывается. Так разворачивается история.