Назад в СССР - Надежда Нелидова

Однажды тётя Аля приехала с мужем, высоким сутулым носастым дядькой. Мама освободила для них двуспальную постель, легла со мной, через стенку. Среди ночи нас разбудил глухой болезненный вскрик. И ещё один. И ещё.

Я подпрыгнула, но мама удержала меня. Закрыла мои уши ладонями и смотрела в темноту блестящими от слёз глазами.

– Что там?!

– Тихо. Ничего. Спи. Тебе показалось.

Потом, когда я стала старше, мама рассказала, что муж всю жизнь избивал тётю Алю. Он её каждую ночь закутывал с головой в одеяло и бил. Такую податливую ласковую, мудрую тётю Алю.

– Почему?!

– Рассказывали, что не любил. Потому у них и детишек не было.

– А почему ты не защитила тётю Алю?!

– Защищала. Только хуже вышло: он её дома чуть не убил.

В нашем доме жили старая кошка Василиса и собачонок Шарик.

Если мы наливали Шарику суп, Василиса спускалась с крыльца и неторопливо шествовала к собачьей миске. Шарик жалобно моргал и плёлся под сарай. Его могло обидеть любое существо. Даже куры с нахальным «ко-ко-ко» клевали что-то именно под его носом.

Шарик был беспороден и толст. Когда его ругали за провинность, он наклонял вбок огромную башку и смотрел, моргая умильно и преданно. Однажды Шарик отважился и затявкал на соседскую девочку Анютку. Мы горячо убеждали её, что если Шарик рассердится, запросто может укусить. Анютка презрительно и недоверчиво слушала.

Она вдруг топнула крепкой толстой ногой и побежала прямо на Шарика. Он помчался с поджатым хвостом прочь. Анютка не отставала, преследовала, пыхтя, толстые щёчки у неё тряслись. Шарик, спасаясь, дал три позорных круга вокруг поленницы и улепетнул под сарай. Брат рыдал от стыда и жалости к Шарику.

Вскоре у нас появился поросёнок. Мы с ним подружились, назвали Афанасий, рвали траву и ходили смотреть, как мама его кормит.

На ноябрьские праздники пришли соседи, Пётр Харитонович с женой. Он сидел на кухне и точил принесённые с собой узкие длинные ножи. Его жена объясняла маме, как готовить кровянку, не пересушить жареную печень и какие вкуснейшие пирожки можно приготовить из промытых и прочищенных кишок.

Когда со двора раздался визг Афанасия, я стала искать маму. Обнаружила её прячущейся за печкой, с красными глазами. Она, утирая слёзы, объяснила: «Такой исключительный умница был, всё понимал, как человек. Я его вот таким в дом принесла», – и показывала, будто держала запеленатого куклёнка.

У Анютки был брат Санька, годом младше её. Они не так давно поселились на нашей улице. И они, и мы с братишкой всё ходили вокруг да около, надувшись как мыши на крупу, и ужасно хотели и стеснялись подружиться.

Санька первый подошёл вразвалку, красный как рак, вытащил из кармана плоский фонарик. Тогдашние фонарики напоминали маленькие жестяные сейфы с круглыми окошками для лампочек. Санька вытащил оттуда плоскую тяжёленькую батарейку. Разогнул две железки сверху (контакты), лизнул. И зажмурился: «Кисленькие, как леденцы!» Мы тоже лизнули. Железки пощипывали и покусывали язык, и вправду на вкус были кислые.

Угостив нас батарейкой, Санька научил потом ещё многим полезным вещам: жевать лиственничную смолу, чистить и есть сладкую атласистую дикую редьку, класть на муравейник палочку и, крепко стряхнув муравьёв, облизывать её…

Тогда повсюду летали кукурузники, обрабатывали поля и леса. И леса не кишели клещами, мышами-переносчиками геморрагической лихорадки и бешеными лисицами. Мы безбоязненно гуляли, где нам вздумается, в лёгких рубашонках и платьицах. Не то что нынче: встретишь ягодника-грибника, а он упакован, как в скафандр, в комбинезон-«энцефалитку», обрызган репеллентами. Будто не в родной средней полосе пробирается, а в смертельно опасных африканских джунглях.

Я гостеприимно пригласила Анютку в свой уличный «домик», который полагалось иметь каждой добропорядочной сельской девочке. Анютка окинула его критическим взором и сказала, скривившись: «У, даже бражки нету». И показала, как «ставить бражку»: в банку с водой набросать глины или красной кирпичной крошки. Перед приходом «гостей» хорошенько взболтать.

Она «приложила» банку с густой коричневой жидкостью к губам. И, явно кому-то подражая, утёрла воображаемые усы и шумно вздохнула: «Хороша!»

Их семью сейчас назвали бы неблагополучной. А тогда мне просто казалось странным, что у них в избе свободно гуляют куры, а на столе в липких лужицах валяются хлебные корки и стоят мутные захватанные банки. Что от Анюткиных-Санькиных мамы и папы странно пахнет. И что они иногда среди бела дня спят поперёк койки мёртвым сном.

Анютка и Санька не ходили в садик и занимали себя сами, дрались и мирились на дню сто раз. Однажды драка произошла при мне, когда меня зазвали в их избу поиграть. Они что-то не поделили и дрались, молча и яростно. Анюткины пухлые щёчки побагровели и сотрясались от Санькиных и своих собственных, взаимно адресуемых Саньке, тумаков.

По-видимому, первенство брал Санька, потому что Анютка вдруг душераздирающе завизжала. Санька от неожиданности выпустил её. Анютка побежала в чулан, пуская носом пузыри, злорадно приговаривая: «Сейча-ас, вот сейча-ас».

Она бегом вернулась оттуда, волоча тяжёлый табурет в центр избы.

– Это она вешаться хочет! – крикнул Санька. И его как ветром сдуло. С его стороны это был верный манёвр: Анютка посмотрела на меня, белую, помертвелую от ужаса, и отпихнула табурет.

– Всё равно мамке скажу. Мамка отлупит гада такого, – сказала она неожиданно спокойно, сплёвывая, как парень, и утирая губы рукавом.

Папе, как директору детского дома, полагался телефон. К домам на нашей улице кинули столбы, протянули провода. Всем раздали тоненькие серые телефонные справочники по району.

Сосед Пётр Харитонович, сопя, водил ногтем по строчкам. Найдя свою фамилию, останавливал толстый тёмный палец и долго сидел, покашливал.

– Ишь… «Гордеев Пэ. Хэ.» Улица, дом, всё честь по чести. Как какого учёного или артиста, в книге напечатали.

Детский дом экстренно открыли в октябре сорок первого года. Привезли 116 дошколят из эвакуированного из Калининской области детского дома им. Коминтерна. Выхватили буквально из огня: значительная часть области уже была оккупирована фашистами.

Потом стали свозить домашних детей, которых война застала в яслях, садиках, на детских дачах, в санаториях и пионерских лагерях. И детей, которых родители в страшной суматохе отправляли из-под бомбёжки, крича вслед, что пусть они не плачут, мамы и папы догонят их следующим поездом.

Первым эшелоном с малышами прибыла нянечка, полная маленькая чёрнявая женщина. Ребята к ней буквально липли, висли на ней гроздьями. Она была последней ниточкой, связывающей их с мирной жизнью. Они звали её ласково Каляночка. То есть, конечно, у неё были имя и отчество, но с лёгкой детской руки персонал детдома, а потом и всё село звало няню Каляночка.