Идем на Восток - Александр Афанасьев

Велехов вернулся к Мерседесу. Волков, завидев его, сплюнул на землю, как местные

— Короче, сотник, если этот шеболдай тебе не нужен, я его забираю. К делу пристрою, вот те крест, мотаться не будет.

— Да забирай.

Митька беззлобно улыбнулся.

— Покедоыва, господин казак. Со всем к тебе уважением — не понимай лихом Митьку, честного одесского вора. Лады?

Григорий сплюнул с досады

— Иди… честный одесский вор. Свечку поставь, что нагайки не выпал…

От Адена и Аль-Иттихада, через горные отроги — дорога идет на Лахедж, административный центр провинции Лахедж и перевалочный пункт для караванов, идущих на Катабу, в Йемен и дальше — в Неджд, и в Мекку. Там же, помимо казарм султанской гвардии — находятся русские казармы. В Лахедже, который расположен не на самом побережье — квартируют и некоторые другие службы, которым близость к враждебному морю не слишком то по душе. Затеряться там просто — слишком много караванов, слишком много купцов…

Сидя на переднем сидении Мерседеса идущего на полной скорости — Митька Шалый, честный одесский вор бездумно смотрел на полумертвую, выжженную солнцем землю по обе стороны дороги. Редкие оазисы — лишь оживляли пейзаж, говорили о том, что и здесь может быть жизнь. Горы остались за спиной… а он плыл по жизни, как и обычно, как и сложенный из бумаги кораблик, пущенный детьми по шаловливому весеннему ручью… и другой жизни для себя он особо и не хотел. Есть такие люди… перекати поле, называются. Они не плохие они просто другие. Сам Митька иногда думал про себя — открытый душой.

По дороге — попалась машина, точнее ее остов. Какая-то легковая — обстрелянная, сгоревшая и спихнутая на обочину, как будто так и должно быть. Митька присвистнул — лихой свист унес ревущий ветер, повернулся к Волкову, но тот и вида не показал. Как будто то, что они увидели на обочине — было вполне обычным делом.

Да… а похоже, тут беспредел в полный рост…

Лахедж — оказался неожиданно чистеньким, центральные улицы были замощены камнем, а среди обычной арабской одноэтажной и дувальной архитектуры — попадались и британские, а то и русские домики. Когда-то здесь — было стрельбище и казармы британской Морской пехоты Его Величества, потом — это место заняли русские, перестраивая на свой лад. В отличие от Адена, стиснутого со всех сторон горами, прижатого к воде — здесь места было, сколько хочешь. Унылая, прокаленная солнцем земля, уходящая куда-то за горизонт и переходящая в пустыню Руб эль-Хали. Дорога здесь — шла на Хариб и дальше, по пустыне — но, не выпуская из виду зазубренный монолит гор…

Было пыльно. Ветер нес пыль с пустыни, и это в спокойный день, при относительно несильном ветре. Митька — не знал, что такое хамсин — сильный, ураганный ветер, поднимающий тучи песка, тысячи и тысячи тонн песка и способный занести машину с людьми по крышу за десять — пятнадцать минут. Улицы — были занесены эти песком примерно по щиколотку — пустыня все равно возьмет свое, пустыню не победить.

Они заехали куда-то, в какое-то место, обнесенное забором. Это сильно напоминало купеческие склады, правда, новые, совсем не те лабазы, которые строили в начале века. Место было обнесено забором, на воротах стоял часовой с автоматической винтовкой, он кинул взгляд на въезжающую машину и на этом проверка закончилась.

Машина поехала мимо длинных, собранных из полукруглых стальных конструкций складов, заехала за них. Здесь стояли грузовые машины и в их тени прятались несколько бородачей в белых одеждах. Не курили — а просто сидели на корточках в тени. Увидев Мерседес, они начали нехотя вставать…

— Амила! Амила[31]! — раздраженно закричал Волков, выскакивая из машины, и добавил еще что-то, чего Митька не расслышал

Арабы — побежали в сторону ангаров, не слишком быстро, впрочем.

— Вот скоты безрогие… — выругался Волков, бросая в машину казачью нагайку — целый день так сидеть готовы…

— А мне то чего делать, господин казак? — простецки спросил Митька

— Здесь сиди. Хочешь сбежать — давай. Тридцать верст по пустыне

— Да и я не думал…

Волков скрылся в небольшом, одноэтажном, сложенном из местного глиняного кирпича здании, Митька скосился на приборную панель. Машина была армейская, потому ключей к ней не было — повернул тумблер, мотор и завелся.

И куда дальше?

— Влип ты, братан… — сказал он сам себе — влип.

От нечего делать, он встал в машине в полный пост, посмотрел вдаль. За забором — редкий кустарник, мертвая, каменистая земля, версты и версты просоленной, каменистой пустоши. Солнце — как кара этого мира, чужого, грязного и непристойного, как сгусток ненависти тех, кто живет под ним, в страданиях бессмысленности. Здесь нет ничего кроме солнца, и оно неизменно как само неторопливое время…

— Ну и дыра… — вполголоса сказал себе Митька

Обернулся. С другой стороны был город — виднелись редкие, двухэтажные строения, все остальное — половодье плоских, одинаковых крыш, разбавленное бледно-зеленым цветом держащейся из последних сил зелени. Какие-то стальные вышки вдалеке, антенные что ли, и обязательно для восточного города — тонкие шпили минаретов. Просто удивительно — что в этом городе, в этой помойке на краю света — можно родиться, прожить всю жизнь и умереть, так и не видя ничего, кроме этой пустыни и этих занесенных песком улиц. Целая жизнь в этом маленьком, грязном мирке. Умереть, не зная, что такое настоящее море, не видя восторгов Генеральского сада, соблазнов одесских пляжей и ресторанов. Даже море здесь какое-то ненормальное, грязное — он уже успел увидеть. Совсем не Черное, на берегу которого он вырос. Неужели кто-то здесь живет по доброй воле?

И тут ему в голову пришла мысль, которая до этого — не приходила. Говорят, что взрослый человек исправиться не может, некоторые уголовники нарочно делают себе татуировку МИР — меня исправит расстрел. На самом деле это не так — взрослый человек может измениться и исправиться, но только не на каторге, каторга тут как раз и не поможет. Каких то общих для всех рецептов исправления нет — надо просто, чтобы в какой-то момент человек посмотрел на все вокруг себя другими глазами и увидел то, что до этого он не видел, и чему не придавал значения. И, забегая вперед, потом Митька осознал, что именно здесь, в Лахедже, на краю обитаемого мира, на краю пустыни — он вдруг осознал кое-что, что до этого не осознавал. Как вор — он противостоял обществу, как член воровской общины — он утверждал своими действиями совершенно иные, противоположные и глубоко чуждые нормальному обществу ценности. Например — вор не должен работать, никогда, вор не должен зарабатывать деньги, он должен добывать их только и исключительно преступлением. Как они говорили в таких случаях — пусть лошадь работает, она сильная. Но здесь и сейчас, в Лахедже, увидев работающих из-под палки арабов, и увидев, как и где они живут — он вдруг понял, что одно является прямым следствием другого. Что если не работать — то именно так и будет выглядеть мир вокруг тебя. Грязная, занесенная песком дыра.