Дорога перемен - Джоди Пиколт

— Еще бы! — Хадли нежно касается моего лица подушечками пальцев. — Поверить не могу, что ты здесь. — Он вытягивает шею, чтобы выглянуть за перила крыльца. — А с тобой кто?

— Я приехала одна. Сбежала.

— Нет, Ребекка! — Он опускается на ржавый металлический стул. — Ты не можешь здесь оставаться. Как ты думаешь, где в первую очередь будут искать?

От осознания сказанного меня опять качает: неужели все напрасно?

— Меня чуть не изнасиловали, — заливаюсь я слезами. — Мне кажется, я заболела, я не хочу жить у Сэма без тебя. — Из носа течет, и я вытираю его рукавом. — Ты не рад, что я здесь?

— Тс-с… — Он притягивает меня к себе и ставит между коленями. — Разумеется, я рад. — Он целует меня в губы, глаза и лоб. — Ты вся горишь. Что с тобой?

Я рассказываю ему о своем путешествии, все без утайки — в какой-то момент он ударяет кулаком в дверную коробку, а потом смеется.

— Все равно нужно тебя отсюда увести, — настаивает он. — Сэм будет искать.

Он велит мне подождать на крыльце, а сам исчезает внутри дома. Через окно, в уголке, я вижу, что по телевизору показывают телесериал «Сумеречная зона», пушистые розовые тапочки у тахты и квадрат стеганого оранжевого халата.

— Кто там? — слышу я чей-то голос.

Хадли возвращается с двумя одеялами, буханкой хлеба, пластмассовым стаканчиком и тремя банками лапши быстрого приготовления «Шеф Боярди». Все это он запихивает в рюкзак.

— Я сказал маме, что ко мне зашел приятель. И мы идем в бар. Поэтому она не будет волноваться, а если ее станут расспрашивать — ничего не расскажет.

Хадли берет меня за руку и ведет на задний двор, прямо к подножию этой горы.

— Сюда, — говорит он.

Он ставит мою ногу в расщелину и показывает, как взбираться дальше.

На гору Обмана взбираться не слишком трудно. Она выравнивается, потом превращается в плоскую равнину, а после вновь поднимается метра на три, и так далее до самого верха. С высоты птичьего полета гора, должно быть, напоминает египетские пирамиды. Хадли несет рюкзак и карабкается следом за мной, страхуя, чтобы я не упала, — с гордостью могу сказать, что я не упала. Так мы взбираемся где-то час, освещаемые только светом луны.

Хадли выводит меня на небольшую полянку на холмике между трех сосен. Он обводит меня по периметру этой полянки, а потом обнимает за талию, и мы подходим к северному углу. Тут резкий обрыв, метров тридцать, наверное, а внизу пещера с журчащей рекой.

Пока Хадли устраивает для нас ночлег, я сижу на краю утеса, болтая ногами. Высоты я не боюсь, высота меня пленяет. Я бросаю веточки и камешки, каждый раз все больше, и пытаюсь сосчитать, как быстро они долетят вниз и ударятся о камни.

— Ужин готов, — возвещает Хадли, и я поворачиваюсь к полянке.

Он расстелил одно одеяло прямо на сосновых иголках, соорудив удивительно мягкий матрас. В центре стоит свеча (я не видела, что он брал свечу, наверное, она лежала у него в кармане) и банка с равиоли.

— А вилки-то я забыл, — говорит он, берет банку и кормит меня из рук. Макароны холодные, с металлическим привкусом, невероятно вкусные. — А теперь пообещай, что не встанешь ночью пописать и не ошибешься, куда повернуть!

Хадли растирает мои руки, скрюченные от холода. Зуб на зуб не попадает.

— Я без тебя никуда не пойду, — обещаю я. — Серьезно.

— Тс-с… — Хадли смотрит на меня, как будто знает, что ему предстоит сдавать экзамен на то, насколько хорошо он запомнил форму моего рта, цвет моих глаз. — Они не знают тебя такой, какой знаю тебя я, — произносит он. — Они ничего не понимают. — Он ложится на живот и прижимается щекой к моему бедру. — А план у нас такой: мы здесь переночуем, а завтра утром я возьму грузовик и отвезу тебя назад в Стоу. Если ты поговоришь с мамой — когда она увидит, что мы вернулись по доброй воле, — думаю, все решится.

— Я туда не вернусь, — говорю я. — Я ненавижу ее за то, что она сделала.

— Ребекка, прекрати! Все совершают ошибки. Ты ее винишь? Если бы твоя дочь встречалась с парнем на десять лет старше себя, разве бы ты не волновалась?

Луна танцует в его волосах.

— На чьей ты стороне? — возмущаюсь я, но он целует мое колено, это чувствительное к щекотке место, и я не могу долго на него сердиться.

Я ложусь рядом с ним, чувствую, как его руки обвивают мое тело, и впервые за много часов согреваюсь. Он снимает пиджак и неловко накидывает его мне на плечи, а когда мы сталкиваемся лбами — заливается смехом. Когда он целует меня, я думаю о запахе свежевыжатого сока и о том, как жалеешь о лете, особенно когда знаешь, что оно скоро закончится.

Я расстегиваю пуговицы на фланелевой рубашке Хадли и нежно прижимаюсь к нему. Волосы у него на груди необычного рыжеватого оттенка. Они вьются спиральками, которые напоминают навигационные карты моего отца. Я поглаживаю волоски в противоположном направлении, заставляя их встать дыбом. Он поет мне.

Вскоре мы подходим к точке, к которой уже приближались, — на нас остаются только трусы. Руки Хадли обхватывают меня и гладят по спине.

— Пожалуйста, — прошу я его. — Я больше не хочу быть ребенком.

Хадли улыбается и убирает волосы у меня со лба.

— Ты уже не ребенок.

Он целует меня в шею, потом целует мою грудь, живот, бедра, опускается все ниже…

— Что ты делаешь? — шепчу я, но на самом деле, скорее, обращаюсь к себе самой.

Я чувствую, как что-то начинается, возникает какая-то энергия: кровь отливает от кончиков пальцев, и эта энергия неожиданно начинает отрываться. Я приподнимаю голову Хадли за волосы и царапаю его шею. Я боюсь, что больше никогда не увижу его лица. Но потом он скользит вверх по моему телу, входит в меня, и мы двигаемся, словно плывем под парусом, словно летим по ветру. Он целует меня по-взрослому, в губы, и к моему величайшему изумлению, они имеют привкус океана.

Мы не слышим, как они подходят. Просто открываем глаза и видим, что они стоят вокруг: егерь, Сэм и мой отец.

— Господи, Хадли! — восклицает Сэм.

Хадли вскакивает от неожиданности. На нем одни трусы. Я заворачиваюсь в рубашку, а ноги накрываю одеялом. Я вижу всех как в тумане; у меня глаза словно песком засыпаны.

— Хадли, — говорю я, и этот голос совершенно не похож на мой. — Познакомься, это мой папа.

Не зная, как поступить, Хадли протягивает руку. Отец на рукопожатие не отвечает. Я удивлена, увидев отца в подобном окружении. На нем брюки от костюма и рубашка поло, на ногах коричневые мокасины. Как он смог взобраться сюда в обуви с такой подошвой?

Я так тяжело опускаюсь назад на землю, что ударяюсь головой. Егерь единственный, кто обращает на меня внимание и спрашивает, как я себя чувствую.

— Сказать по правде, — отвечаю я, — не знаю.