Дневник - Чак Паланик

Именно затем поют птички, – чтобы метить территорию. Затем писают собачки.

Седона, Кэй-Уэст, Сан-Уэлли, – парадокс в том, что полмиллиона людей едет в одно и то же место, чтобы побыть в уединении.

А Мисти, продолжая обводить следы черной краски указательным пальцем, спрашивает:

– Что вы имели в виду, говоря о синдроме Стендаля?

А Энджел, не прекращая щелкать снимки, отвечает:

– Он назван в честь Стендаля, французского писателя.

Слова, которые она обводит, гласят – «…Мисти Уилмот отправит всех вас в преисподнюю…»

Твои слова. Мудак.

Станиславский был прав, свежую боль можно обнаружить всякий раз, когда открываешь даже небезызвестное.

Синдром Стендаля, рассказывает Энджел, это медицинский термин. Когда картина, или любое произведение искусства, так прекрасна, что ошарашивает зрителя. Это форма шока. После того, как Стендаль посетил церковь Санта-Кроче во Флоренции в 1817-м, он описывал практически обморок от восторга. У людей пальпировалось учащенное сердцебиение. У них кружилась голова. Когда смотришь на великое произведение искусства, забываешь собственное имя, забываешь даже, где находишься. Оно может вызвать депрессию и физическое истощение. Амнезию. Панику. Сердечный приступ. Упадок сил.

Просто на заметку, Мисти кажется, что Энджел Делапорт маленько брешет.

– Если перечитать свидетельства очевидцев, – говорит он. – Работы Моры Кинкэйд, судя по всему, вызывали что-то вроде массовой истерики.

– А сейчас? – спрашивает Мисти.

А Энджел пожимает плечами:

– Как по мне, – говорит. – Среди мной виденного – ничего так, просто кучка очень симпатичных пейзажей.

Следя за ее пальцем, он спрашивает:

– Ничего не чувствуете?

Щелкает еще снимок и добавляет:

– Забавно, как меняются вкусы.

«…мы бедны», – гласят слова Питера. – «но у нас есть все, что жаждет каждый богач… покой, красота, тишина…»

Твои слова.

Твоя загробная жизнь.

По пути на пароме домой, вечером, именно Уилл Таппер дал Мисти пиво в бумажном пакете. Разрешил ей пить на палубе, вразрез с правилами. Спросил, не работает ли она в последнее время над картинами. Может, над какими-нибудь пейзажами?

А мужчина с собакой на пароме объясняет, что его пес обучен разыскивать мертвых. Человек при смерти испускает сильный запах того, что этот мужчина зовет эпинефрином. По его словам, запах испуга.

Мисти держит в руке пиво, и она молча отпивает его, позволяя ему рассказывать дальше.

Из– за волос мужчины, из-за того, как они редеют над висками, того, как обнаженная кожа головы ярко покраснела на холодном ветру, кажется, будто у него рога дьявола. У него рога дьявола и лицо, все покрасневшее и изрезанное морщинами. Динамическая морщинистость. Боковые кантальные ритиды.

Пес выкручивает голову через плечо, пытаясь от нее убежать. Лосьон после бритья у этого мужчины пахнет гвоздиками. На его ремне, под полой куртки, можно заметить пару хромированных наручников.

Просто на заметку: погода сегодня – крепчающая суматоха, возможен физический и эмоциональный срыв.

Держа собачий поводок, мужчина спрашивает:

– Вы точно в порядке?

А Мисти уверяет его:

– Поверьте, я не мертва.

– Разве что клетки кожи мертвые, – говорит.

Синдром Стендаля. Эпинефрин. Графология. Кома подробностей. Образованности.

Мужчина кивает на пиво в коричневом бумажном пакете и спрашивает:

– Вы в курсе, что не положено пить на публике?

А Мисти отзывается – «Чего?». Он что, полицейский?

А он говорит:

– Представляете? Между прочим, да.

Парень распахивает бумажник, чтобы мельком показать ей значок. На серебряном значке выгравировано – «Кларк Стилтон. Детектив. Опергруппа округа Сивью по преступлениям нетерпимости».

ТЭББИ И МИСТИ шагают сквозь заросли деревьев. Это спутанный клубок местности в глубине Уэйтензийского мыса. Здесь сплошная ольха: поколения деревьев, выросших, и рухнувших, и снова пробивающихся сквозь своих же мертвецов. Животные, может – олени, прорубили тропу, которая вьется меж куч переплетенных деревьев и протискивается между скал, которые высотой с постройки, укрытые толстым слоем мха. А надо всем этим смыкаются переменчивым ярко-зеленым небом ольховые листья.

Тут и там солнечный свет пробивается колоннами такой толщины, будто от хрустальных люстр. Вот чуть более хаотичный вариант вестибюля Уэйтензийской гостиницы.

На Тэбби одинокая сережка, золотая филигранная штучка с дымкой искристых красных поддельных камней, опоясывающих багровое сердечко в глазури. Она приколота к розовой рубашке, как брошь, но это та самая сережка, которую белокурый друг Питера вырвал из уха. Уилл Таппер с парома.

Твой друг.

Она хранит эту бижутерию под кроватью, в обувной коробке, и надевает ее в особые дни. Рубины, вырезанные из стекла, приколотые к ее плечу, переливаются ярко-зеленым цветом, который над ними. Фальшивые самоцветы, все в крапинках грязи, отсвечивают розовым от рубашки Тэбби.

И вот, твоя жена и ребенок переступают трухлявое бревно, кишащее муравьями, пробираются сквозь папоротники, которые скользят по талии Мисти и шлепают Тэбби по лицу. Они молчат, высматривая и выслушивая птиц, но их нет. Ни птиц. Ни лягушат. Никаких звуков кроме океана, кроме шипения и биения волн где-то вдали.

Они проталкиваются сквозь чащу каких-то зеленых стеблей, у подножья которых гниют мягкие желтые листья. С каждым шагом приходится смотреть под ноги, потому что земля скользкая, и повсюду лужи воды. Сколько прошла Мисти, не поднимая глаз от земли, придерживая ветки, чтобы те не хлестали Тэбби, – Мисти не знает, сколько, но когда она поднимает взгляд, впереди стоит мужчина.

Просто на заметку, ее мышцы levator labii, мышцы недовольства, мышцы на случай «сражаться-или-спасаться», все сжимаются, все эти гладкие мускулы складываются в рычащий рельеф; рот Мисти становится настолько прямоугольным, что обнажаются все зубы. Ее рука хватает Тэбби сзади за рубашку. Тэбби смотрит под ноги, идет вперед, а Мисти дергает ее назад.

А Тэбби поскальзывается и тянет мать к земле, говоря:

– Мам.

Тэбби прижата к сырой земле, к листьям, ко мху и к насекомым, Мисти раскорячилась над ней, выше – дугами выгибаются папоротники.

Этот мужчина примерно в десяти шагах впереди, и смотрит в противоположную сторону. Не оборачивается. Сквозь папоротниковый занавес видно, что он под семь футов ростом, темный и тяжелый, в волосах у него желтые листья, а ноги заляпаны грязью.