Потребитель - Майкл Джира

Пока она одевалась, не обращая на меня внимания, я попытался схватить ее. Она достала маленький перочинный ножик из куртки и быстро ткнула им между мышц моего живота, затем оттолкнула меня. Я упал в речку. Уютную и теплую, как закипающий мед. Я лежал в ней, глядя на сплетенья ветвей, сползающие ко мне, целуя меня. В конце концов, я услышал, как взревел двигатель грузовика. Когда я, наконец, выбрался на дорогу, они были только удаляющейся черной точкой. Я почувствовал, как подымается шторм, а затем оборачивается вокруг моей голой кожи хлещущими чехлами льда.

1993

По-прежнему мальчишка, я стоял в камере голый — дар небес, вырезанный из алебастра. Девичья, покрытая нежным пушком кожа моя блестела, чистая и умасленная — опаловая раковина, залитая изнутри холодным светом моей нетронутой невинности. Шелковый белый локон ангельских волос висел над моими гениталиями, как нимб. Мое тело расслабилось, как во сне, пока я смотрел под ноги, медитируя над тайным местом на полу. Мои длинные серебристые волосы ручьями ниспадали перед глазами, переливаясь, как водопад. Слезы собирались у моих ног, ртутью сливаясь в маленькую зеркальную лужицу на блестящей черной поверхности бетона. Одинокий бледный голубой глаз уставился на меня из лужи. Загипнотизированное им, тело мое раскачивалось в лунном свете, лившемся в маленький зарешеченный прямоугольник в стальной двери. Снаружи луна висела над черными лесистыми холмами, затопляя светом тюремный двор. Из окошек в дверях камер, расположенных по кругу во дворе, вяло висели руки. Пальцы перебирали свет, словно это был чистый жидкий наркотик. Я представил, как заключенные украдкой лакают эту отраву из сложенных ладоней, забившись в темные углы камер, куда их швырнули.

Узники в моей камере смотрели на меня с коек, натянув одеяла из грубой шерсти до подбородков. Одеяла зрели многолетним потом, мускусом, маслом — смрадом, отягощенным еженедельным вихрем ДДТ, который надсмотрщики распыляли на наши раздетые тела, одежды, личное имущество и постели.

В другом углу двора пытали заключенного. По стандартной процедуре, его запястья привязали к лодыжкам, а в узел продели прут. Двое надсмотрщиков держали узника на весу, закручивая его тело ударами дубинки. Временами, когда вертухаи уставали его крутить, пятки ему прижигали окурками. Его крики, как обычно и случалось с большинством новеньких, были сдавленными, приглушенными, покорными, они выражали абсолютное повиновение. Крики истязаемых почти никогда не звучали выразительно — лишь слабое признание подчинения личности процессу. То был ритуал, который легче всего терпеть пассивно: посвящение в немую тоску и грядущую муштру существования в исправительном заведении.

Я смотрел, как они вразвалочку пересекают двор, кончив обрабатывать свою жертву, а луна бросает длинные указующие черные тени на белые камни позади. Когда они вошли в дверь административного блока, ночь затихла, если не считать осадка глухих стонов истязаемого.

Я отвернулся от сцены во дворе. Узники в моей камере нависали надо мной, смыкаясь кольцом. Их головы были накрыты покрывалами, свисавшими с плеч. Они были похожи на прокаженных дикарей, выступавших из чащи, или злобных монахов, ведомых кровавым таинством. У каждого в руках было оружие — заточенная зубная щетка, острая, как бритва, ложка, лоскуты тряпок-удавок. Я прижался спиной к холодной металлической двери и ждал.

1993

Я нахожусь в ситуации, которой не могу противостоять. Я не уверен, что хочу бороться. Единственным основанием защищаться было бы, если бы мне велели защищаться, чтобы позабавить или придать уверенности одному из них.

Мне присущ инстинкт — смутное желание — сохранить ощущение самого себя. Возможно, это достигнуто их манипуляциями — я не знаю. Я пытаюсь представить, что я — единственное существо, которое есть или будет. Если мне удастся этого добиться, я смогу избавиться от самого себя.

Я не могу сосредоточиться. Когда мне в голову приходит мысль, она сразу же, извиваясь, выпрастйвается из своей начальной формы и превращается во что-то другое, прежде чем у меня появляется возможность опознать ее как нечто, произведенное мною. Я полагаю, что помню некоторые вещи, но я не уверен. Я не знаю, является ли то, что я думаю, произвольным (моим), или же тем, что от меня хотят, чтобы я думал, чтобы удовлетворить их желания, чтобы исполнить предначертанное влияние окружающего, куда они меня поместили. Я не знаю, где заканчиваются они и начинаюсь я. Я не хочу знать, но все равно продолжаю допытываться — возможно, для того, чтобы тешить их своим марионеточным упорством.

Я лежу на кровати без мыслей, вслушиваясь в приглушенный ритм их голосов за стеной. Временами даю своему уму сфокусироваться, замечая отзвук моего имени в их разговоре. Они что-то замышляют, развивают стратегию, которая, в зависимости от характера моей вольной/невольной реакции на предоставленный ими стимул, должна определить, сколько еще мне будет позволено жить.

Некое существо — мальчик/девочка — входит ко мне, обнаженное. На нем еще видны следы последнего визита сюда: глубокие красные царапины не затянулись и спускаются по груди к его безволосому животу, похожие на малиновые борозды, выдавленные в белой рыхлой почве; открытая рана на месте вырванного из левой груди соска; большой буро-синий кровоподтек, разлитый от паха к низу живота, как огромная уродливая ладонь, до того насыщенный цветом, что кажется нарисованным на коже, отдельным от самой плоти.

Оно стоит тихо, ожидая, глядя на меня в постели, наблюдая мою растущую эрекцию.

Когда я смотрю на существо, я чувствую то, что чувствует оно: саднящую истерзанность, вьющуюся во внутренностях, образующую очаг нарастающей опустошительной боли в его солнечном сплетении. Сжатой сферой концентрированной муки это передается в центр моего черепа, где регистрируется мое восприятие физического облика существа. Это то, что они пытаются заставить меня признать «сочувствием», но в действительности — симптом разложения моего сознания, по крайней мере, я так считаю, или это они хотят, чтобы я так считал.

Жесткое натяжение нарастает у меня между ног. Девочка/мальчик — нежное и хрупкое. Его раны мерцают и переливаются цветами, как перья экзотической птицы, привлекающие полового партнера. Я вызываю в памяти образ его тела, каким оно было до последней встречи со мной, — я вспоминаю, разрушая свое осознание себя таким, каков я теперь: я избивал его мягкую плоть медленно, методично, опьяненный, мои кулаки ничего не чувствовали. Затем, пока оно стонало и хныкало от боли или удовольствия, я совершил с ним акт содомии, и звук моих кулаков, обрушивавшихся ему на спину, отдавался в такт ударам, а я вдавливал свой член в его эластичную дыру.

Когда оно ушло, я попытался вспомнить, что я сделал, и пока образ случившегося проплывал по глади моей памяти, я не мог определить, было ли это в действительности, и, если да, то что двигало мной. Я не помню сейчас, было ли мое участие в этой сцене плодом воображения, или же наслаждение, испытанное мной, на самом деле явилось искажением действительного события, в котором я был объектом надругательства. Это могла быть ложная память, созданная кем-то другим с целью извлечь удовольствие из моего страдания.