Джек Ричер, или Личный интерес - Линкольн Чайлд

– Отвратительно.

– Вы же ничего не хотите знать.

– Вам нужна новая куртка.

– Но это новая куртка.

– Вам следует от нее избавиться. Мы зайдем в магазин и купим другую. Прямо сейчас.

– Самолет ждет.

– Сколько времени это займет?

– Мы во Франции, – сказал я. – Вещи в их магазинах мне не подойдут.

– Куда мы направляемся?

– Я хочу кое-что сделать перед отлетом.

– Что именно?

– Немного погулять.

– Где?

– Вы увидите.

* * *

Мы пересекли Сену по мосту Остерлис и свернули налево на бульвар Бастилии. Теперь мы ехали в сторону монумента, быстро и легко, словно использовали сирену. Площадь Бастилии была центром, вокруг которого кипело движение, впрочем, как и на других площадях Парижа, и четвертый из десяти выездов вел на улицу Рокет, идущую на восток, прямо к воротам кладбища.

– Пер-Лашез, – сказала Скаранджелло. – Там похоронен Шопен. И Мольер.

– Эдит Пиаф и Джим Моррисон, – сказал я. – Из группы «Дорз».

– У нас нет времени для прогулок.

– Это нас не сильно задержит, – сказал я.

Водитель припарковал машину у входа, и я вышел. Скаранджелло последовала за мной. В деревянном киоске продавали карты, показывающие, как пройти к могилам знаменитостей. Как в Голливуде, с домами звезд. Мы вошли по широкой дорожке, усыпанной гравием, и двинулись дальше, сворачивая направо и налево, мимо роскошных мавзолеев и белых мраморных надгробных камней. Я ориентировался по воспоминаниям, оставшимся у меня после одного серого зимнего утра.

Я шел медленно, часто останавливаясь, пока не отыскал лужайку, заросшую свежей травой, на которой стояли надгробные камни, широкие и низкие. Я довольно быстро отыскал нужный. Он был бледным и почти не пострадал от погоды, с все еще четкими надписями: Жозефин Мутье Ричер, 1930–1990. Жизнь протяженностью в шестьдесят лет. Я появился на свет как раз в середине этого промежутка. Так я и стоял рядом, опустив руки, с кровью и мозгами другого человека на моей куртке.

– Семья? – спросила Скаранджелло.

– Моя мать, – ответил я.

– Почему она похоронена здесь?

– Она родилась в Париже и умерла в Париже.

– Поэтому вы так хорошо знаете город?

Я кивнул.

– Периодически мы сюда возвращались. А после смерти отца она здесь поселилась. На проспекте Рап, по другую сторону от Дома инвалидов. Я бываю здесь, когда могу.

Скаранджелло кивнула и немного помолчала, возможно, из уважения. Она стояла рядом со мной, плечом к плечу.

– Какой она была? – наконец спросила она.

– Невысокой, темноволосой, но с голубыми глазами, очень женственной и упрямой. Почти всегда была счастлива. Делала замечательные вещи. Разгуливала по какой-нибудь паршивой военно-морской базе и говорила: «’ом, милый ’ом». Она не могла произнести букву «д» из-за акцента.

– Шестьдесят лет – она умерла довольно молодой. Я со-жалею.

– Мы получаем то, что получаем, – сказал я. – Она не жаловалась.

– Отчего она умерла?

– От рака легких. Она много курила. Она была францу-женкой.

– Это Пер-Лашез.

– Я знаю.

– Далеко не всех здесь хоронят.

– Естественно, – сказал я. – Иначе тут было бы слишком тесно.

– Ну, это большая честь.

– Военная служба.

Скаранджелло снова посмотрела на могильный камень.

– На какой войне?

– Второй мировой.

– Но ей было пятнадцать, когда война закончилась.

– То были отчаянные времена.

– И чем она занималась?

– Она участвовала в Сопротивлении. Когда союзных летчиков сбивали над Голландией или Бельгией, их отправляли на запад через Париж. Работала целая сеть. Она провожала их от одной железнодорожной станции до другой, оттуда они отправлялись дальше.

– Когда?

– Главным образом в сорок третьем году. Говорят, она переправила восемьдесят человек.

– Но ей было тринадцать, – сказала Скаранджелло.

– Отчаянные времена, – повторил я. – Школьница – хорошее прикрытие. Она должна была говорить, что летчики – это ее братья или дяди, которые приехали ее навестить. Обычно их переодевали в крестьян или служащих.

– Она рисковала жизнью. И будущим.

– Каждый день. Однако она знала свое дело.

– Но эта информация отсутствует в вашем досье.

– Никто и не знал. Она никогда об этом не говорила. Я даже не уверен, что она рассказала моему отцу. После ее смерти мы нашли медаль. А на похороны пришел старик и рассказал нам о ней. Он был ее куратором. Наверное, теперь он уже мертв. Я не был здесь с тех пор, как ее похоронили. И камень увидел в первый раз. Наверное, его поставил мой брат.

– Он сделал хороший выбор.

Я кивнул. Скромный памятник для скромной женщины. Я закрыл глаза и вспомнил, какой видел мать живой в последний раз. Завтрак с двумя взрослыми сыновьями в квартире на улице Рап. Как раз когда пала Берлинская стена. В то время она была уже очень серьезно больна, но нашла в себе силы одеться и вести себя так, словно всё в порядке. Мы выпили кофе с рогаликами. Во всяком случае, мы с братом, а мама скрыла отсутствие аппетита за разговором. Она болтала о самых разных вещах: о людях, которых мы знали, о местах, где побывали, и о том, что там происходило. Потом она ненадолго замолчала и высказала два последних пожелания – всё как всегда. Словно материнский ритуал, который она проделывала тысячу раз. Она поднялась со стула, подошла к моему брату Джо сзади, положила ему руки на плечи и расцеловала в щеки, как всегда, а потом спросила: «Чего ты не должен делать, Джо?»

Джо ничего не ответил, потому что наше молчание было частью ритуала.

«Ты не должен решать все мировые проблемы. Только часть. Их слишком много».

Потом она поцеловала его еще раз, медленно подошла ко мне, встала за моей спиной, поцеловала меня в обе щеки, измерила своими маленькими руками ширину моих плеч, ощутила мои сильные мышцы, как всегда пораженная тем, что маленький ребенок вырос таким огромным, и, хотя тогда мне уже почти исполнилось тридцать, сказала: «В тебе сила двух обычных мальчиков. Что ты намерен с нею делать?»

Я не ответил. Наше молчание было частью ритуала. Она ответила за меня:

«Ты должен поступать правильно».

И я, по большей части, пытался, что иногда доставляло мне неприятности, а иногда медали. И в качестве маленького дара я похоронил вместе с мамой свою Серебряную Звезду[9]. Сейчас она находилась у меня под ногами, в парижской земле, на глубине шесть футов. Я представил, что ленточка сгнила, но металл все еще остается блестящим.