К западу от смерти - Луис Ривера

В петле медленно раскачивался человек. На нем были надеты какие-то лохмотья, больше похожие на оборванные шкуры. Голова безжизненно свесилась на бок. Виселица тихо поскрипывала.

Но это было не самое ужасное. Дальше произошло то, что будет меня преследовать в ночных кошмарах до конца жизни. Я ясно увидел, как висельник открыл глаза и в упор посмотрел на меня.

Голова у меня закружилась, ноги подкосились, и я тяжело опустился на булыжник площади. А потом меня накрыла темнота…

* * *

Очнулся я от того, что кто-то гладил меня по лицу чем-то влажным. С трудом я открыл глаза и тут же вскочил, хотя тело не слишком хорошо слушалось меня. Это была собака. Она облизывала мое лицо. Большая собака. Самая большая из всех, виденных мною в этом городе. Теперь она сидела и внимательно смотрела на меня. Меня передернуло. Черт знает, какой заразой она больна! Я брезгливо вытер мокрое лицо краем футболки. Потом огляделся. Никакой площади не было. Я стоял посреди улицы, прямо напротив отеля.

Все по-прежнему тонуло в полутьме, но что-то подсказывало мне, что это предрассветные сумерки.

Я еще раз вытер лицо футболкой. От нее исходил какой-то странный запах. Тот же запах, что я почувствовал в комнатушке хозяина. И тут меня осенило — там пахло собаками…

Чертов собачник! Он обманывал тебя! Прикончи сукиного сына!

Первым побуждением было направиться к нему и попытаться выяснить, что связывает его с собаками. И почему он отправил меня в сумерках в город. Ведь он наверняка знал, с чем я должен столкнуться… Хотя… А что если все это было лишь игрой больного воображения? Старинный город, виселица… При воспоминании о смотрящем на меня висельнике у меня на затылке зашевелились волосы. Черт! Если это игра воображения, то чертовски больного воображения. Мне нужно уезжать отсюда… И показаться психоаналитику. Интересно, что он скажет по этому поводу? Что вообще можно сказать обо всем этом?!

Я зашел в отель. В холле никого не было. Хозяин опять куда-то пропал.

Он скрывается от тебя. Найди и прикончи сукиного сына!

Я подошел к двери в его комнату. Постучал, но там было тихо. Попробовал повернуть ручку, но дверь была заперта. Похоже, что изнутри. Если все подстроил он, то вполне понятно его нежелание со мной разговаривать. Но как может человек такое подстроить? И главное — зачем?

Постояв немного перед запертой дверью, я понял, что смертельно устал от всего этого. Пускай все катится к чертям. А я пойду и завалюсь спать.

Я начал подниматься по лестнице. Бросив взгляд назад, я увидел через стеклянные двери отеля, что собака по-прежнему сидит на своем месте и смотрит на меня.

* * *

В номере я напился воды из-под крана. Вода отдавала какой-то тухлятиной. Но других вариантов не было. В глотке пересохло, как с хорошего похмелья…

Потом я лег на кровать, рассчитывая, что тут же усну. Но стоило закрыть глаза, как передо мной вставала та картина, которую я увидел на площади. Покачивающийся на слабом ветру висельник, глядящий мне в глаза.

Повертевшись на постели с полчаса, я понял, что сон прошел полностью. За окнами почти рассвело. Мне хотелось есть, но выходить в город, пока день не вступил в полную силу, я не отважился. Придется подождать…

Чтобы убить время, я сел в кресло и взял рукопись. Хотя, скорее, это она приказала мне взять ее… И я не сопротивлялся. На это у меня не осталось сил.

Танец на базарной площади

Однажды к дому Танцующего подошла большая толпа жителей города по имени Печальная собака. Они кричали и смеялись, пели и изрыгали проклятия… Не разобрать было ни одного слова в этом гомоне.

Наконец из толпы вышел один из старейшин города и поднял руку, призывая людей к тишине.

И так сказал он, обращаясь к Танцующему:

— Смуту ты принес, Танцующий, в наш город. Истина твоя — родная сестра смуте. Речи твои будоражат людей, но не просветляют их умы. Во мраке бродят те, кто слышал тебя. И в страхе перед мраком живут те, кто слышал о тебе и о твоей истине.

Но не призываю я тебя покинуть город Печальная собака. Прошу я тебя лишь выйти на площадь и донести до многих свою истину, дабы прекратить кривотолки и смуту в сердцах.

И толпа закричала:

— Выйди на площадь, Танцующий! Донеси до нас свою истину! Станцуй нам на подмостках! И может быть, заработаешь ты несколько медяков!

— Зрелищ хотите вы? — спросил Танцующий. — Хорошо. Я буду танцевать на базарной площади. Но не об истине моей будет танец, ибо слепы останетесь вы к нему. А что толку танцевать для слепых! О вас, обещающие мне медяки, станцую я! И плакать заставлю я вас кровавыми слезами. И, может быть, так выйдет из вас дурная кровь!

Но утонул в реве толпы голос Танцующего. Тысяча рук подхватили его, и потекла толпа к базарной площади, что была в центре города по имени Печальная собака.

На площади был уже сколочен высокий помост, чтобы могли даже самые низкие и далекие видеть танец Танцующего. Приблизилась толпа к помосту и выбросила на него пророка, как волны выбрасывают на берег тех, кто пришелся не по вкусу морю, как собака выплевывает кость, которая слишком тверда для нее.

И начал свой танец Танцующий. И гневом горели его глаза, заставляя жмуриться тех, кто стоял поблизости.

— Чудовище о тысяче глаз вижу я перед собой. И глаза эти не могут выносить свет солнца. Поэтому ночь — любимое время чудовища. Во тьме оно не видит собственного безобразия и гнили, в которой живет. А нюх его слишком груб, чтобы учуять гнилостный запах.

Во тьму стремится оно, ибо для вялого духа легче опуститься на дно бездны, чем взойти к сияющим высям.

И благословляет оно тьму. Ведь лучше всего вершатся темные дела под ее покровом.

Но не по злобе вершит оно темные дела. Ибо даже на настоящую черную злобу не хватает у него смелости. И боится оно большого Зла, которого само выпускает из темных подземелий из-за своей лени, трусости, жадности, глупости, любопытства и легкомыслия.

Распахивает оно дверь, из которой с воем вырываются все демоны ночи, и само визжит от испуга. И жалит само себя.

Тысяча пастей у него, и в каждой пасти тысяча ядовитых жал. Сочатся зеленым ядом его жала. Но яд этот не для заклятых врагов. Ибо от настоящих врагов спасают чудовище его проворные лапы. Яд этот для тех, кто подходит к нему с открытой ладонью и чистым сердцем. Яд этот для тех, кто не похож на него хотя бы тем, что не боится света. Яд этот для тех, кто сам несет ему свет. А если нет ни тех, ни других, ни третьих, то жалит чудовище самое себя, ибо не может не изливать свой яд.

Но не причиняет яд ему вреда, ибо тысяча душ у этого чудовища. И для каждого случая есть у него новая душа. А у каждой души — тысяча своих правд.

И у каждой правды — грубое лицо палача истины.

Но есть у чудовища и одна большая правда. «Повесь его!» — вот правда чудовища. И слишком любит оно пеньковые веревки.