Десятая жертва - Роберт Шекли

Обязанности детектива спецподразделения, каковым Фошон является на самом деле, могут забросить его в любую точку Парижа и даже в любой из крупных городов Франции. Французы попустительствуют своим чиновникам в этом отношении, хотя любые необычные действия и, главное, необычные растраты должны быть после обоснованы. Специальные офицеры вроде Фошона обязаны видеть всю картину в целом, расследуя не столько отдельные преступления, сколько постоянно видоизменяющиеся хвори общественного организма. Они вовсе не должны выезжать на расследование: они изучают, где и при каких обстоятельствах могло произойти злодеяние. Их работа — улавливать переменчивые тенденции преступности. Эти инспектора спецподразделения объявляются в снобском баре «Клозери де Лила» и вульгарном развлекательном заведении «Ля Канебьер». Инспектора спецподразделения можно узреть у канала Сен-Мартен, где он сидит, скажем, покуривая трубку или щелкая арахис и швыряя скорлупки в радужную от нефти воду. Или, к примеру, его можно увидеть заказывающим тунисский сандвич в одном из маленьких кафе на бульваре Сен-Мишель или шагающим в глубокой задумчивости по Иноземному кварталу кладбища Пер-Лашез, где он, наверное, приобщается к Дюпену, своему духовному праотцу, — разумеется, того здесь вовсе не хоронили, ведь он никогда и не жил на свете, а если и жил, то лишь в фигуральном смысле, что делает его еще более реальным.

Инспектор Фошон не был бы человеком, если бы не пользовался свободой передвижения по городу, чтобы пить кофе в любимом кафе и питаться в заведениях, пришедшихся ему по душе. Для парижанина выбор ресторана, достойного регулярного посещения, — и серьезный вопрос, и своего рода развлечение. И дело тут вовсе не в хорошей кухне. Конечно, в ресторане, где ты стал завсегдатаем, должны подаваться приличные блюда, поскольку в один прекрасный день у тебя может возникнуть желание пригласить сюда начальника или возлюбленную. Но пять раз в неделю завтракать деликатесами не станешь — разве что это твое единственное занятие. Фошон упростил свои запросы до предела, стремясь изо дня в день употреблять на второй завтрак исключительно омлет. В Париже, где омлет — одно из величайших достижений экспресс-кулинарии, добиться этого весьма легко. Хрустящий, золотистый, быть может, чуточку пригоревший по краям, поблескивающий капельками растаявшего масла, с малой толикой расплавившегося швейцарского сыра сверху или чуточкой жареного картофеля и кусочком бекона… Словом, сами видите, какие тут открываются возможности. Фошон видел их ежедневно в «Омлет д'Сибари», омлетной на десять посетителей на рю де Расин, чуть севернее перекрестка рю де Риволи и Севастопольского бульвара. Там он ел охотнее всего. А еще удобнее, что порой это заведение чуточку сближало его с преступным миром, давая прекрасное оправдание ежедневным посещениям.

По крайней мере, в одном отношении Фошон не походил на типичного французского инспектора полиции. Остальные представители его касты спешили чуть ли ни каждый день, пешком, украдкой из-за смехотворности ситуации, к одному ответвлению от рю Сен-Жермен (кстати поименованной в честь великого мистика графа Сен-Жермена, в середине XVIII века выигравшего ряд дуэлей, потому что было обнаружено, что он — женщина и исключительно одаренный мистик). Фошон направлялся в этот тупик, но на полпути подходил к двери, неряшливо выкрашенной блекло-голубой краской, с металлической ручкой. Дверь никогда не запиралась. Фошон открывал ее и поднимался по двум коротким лестничным маршам. Звонил в звонок, подвешенный на шнурке в дальнем конце, и ждал с угрюмым, непроницаемым лицом, часто покуривая «Галуаз», а порой нетерпеливо притопывая ногой.

Покинув заведение с голубой дверью, Фошон возвращался на работу, и его повседневные поступки становились более предсказуемыми. Он шел в «Ля Пти Кревис» на рю Руаяль, чтобы отведать чаю по-английски и переждать первый наплыв вечернего часа «пик», когда вокруг некоторое время бурлят потоки людей, одновременно стремящихся к центру и в пригороды. Затем ехал на метро домой до «Ле Гренуаль», по пути останавливался у киоска на углу своей улицы, чтобы купить одну из скрученных сигарок, пропитанных ромом, которые в середине XIX века скручивали на Мартинике каторжники и которые национальный табачный картель «Режи Франсез» откупил в 1953 году, назвав «Ле Пти Кюрльен». Прятал сигарку в нагрудный карман, чтобы выкурить ее после обеда. И поднимался в свою квартиру, где мадам Фошон уже накрыла стол к обеду — как правило, не жалея телятины и скупясь на овощи. Далее Фошоны вечером смотрели телевизор. Заметки касательно того, какие передачи они смотрели, где-то затерялись, но поскольку во Франции всего два канала, а передачи похожи одна на другую, как горошины в стручке, это не играет ни малейшей роли. Одним словом, они смотрели нечто просвещенное, насыщенное чистотой, чуточку сдобренное иронией и ужасно скучное, на лад девятнадцатого столетия.

А затем в постель. Постель — вот уж воистину неизбежный итог всех наших дней, ведь большинство из нас — и те, кто спит на открытом воздухе под мостами, и те, кто почивает в роскошных особняках, — связаны одной и той же цикличной необходимостью еженощно отбывать в путешествие, которое Бодлер назвал зловещим приключением.

В спальне Фошонов приятно пахло лавандой и пачулями. Сон закругляет сутки, укутывает нас в покрывало забвения, чтобы мы могли позабыть дневные заботы, невинный день, неузнаваемо преобразившийся в греховную ночь. И порой во тьме мы поворачиваемся чуточку дальше, нежели обычно, натыкаемся на знакомое бедро и шепчем:

— Ты спишь?

И слышим желанный ответ:

— Нет.

Наконец-то наступила пора покинуть Нью-Йорк. Хоб и Аврора сидели на заднем сиденье лимузина, а Келли — на переднем, за рулем. Маленькие часы на приборном щитке показывали 5.45 утра. Машин на дороге было немного. По земле стлался легкий туман, наползающий с Атлантического океана.

Хоб мысленно пребывал далеко-далеко, на Ибице. Его разум полнился обрывочными видениями тамошних людей и мест: вид моря со скалы в Са-Коместилья, хмуро-радостное лицо Гарри Хэма, печальная красота Марии, с вклинивающимися в эти видения образами ярко разодетых хиппи на еженедельном базаре в Пунта-Араби. Красной нитью через все это проходило натуральное видение Авроры, молча сидящей рядом, а ее точеный профиль время от времени очерчивался мерцающими огнями панорамы города, открывающейся со скоростного шоссе Ван-Вик.

А поверх всего этого голос Келли, повествующий о том, как славно было жить в Манхэттене до комиссии Кнаппа, в чьих предубежденных глазах общепринятая полицейская практика вдруг обратилась в акты вопиющего злодейства, и весь личный состав полиции должен был пройти переаттестацию, отрицая то, что делал так долго. Конечно, кто-то должен был погореть за эти делишки, и козлом отпущения выбрали Келли, человека прямого и цельного, никогда не стучавшего на товарищей, даже ради спасения собственной шкуры; Келли, чьи годы на боевом посту вылетели в трубу, когда крючкотворы Кнаппа выперли его с работы в жестокий мир и пришлось искать новую синекуру взамен старой. Рассказ Келли был сдобрен вереницей апелляций к человеческим чувствам вроде: «Разумеете, о чем я?», «Слышали, чего я говорю?», «В смысле, что мне еще оставалось?» и тому подобных.