Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

— Скорее умру.

— Уверена, что этого не потребуется, — говорит миссис Фокс, которая неожиданно кажется страшно усталой. — Бог не до такой степени кровожаден.

— Ах, ваш платок! — восклицает Конфетка, вспомнив о кровавой тряпке, все еще зажатой в ее кулаке.

— У меня их целая коробка дома, — вздыхает миссис Фокс, поднимаясь на ноги.

— А все потому, что я не умерла от чахотки… До свидания, мисс Конфетт. Я не сомневаюсь, что мы еще увидимся.

Она уже сделала шаг в сторону.

— Я… Я надеюсь на это, — отвечает Конфетка, не зная, что еще сказать.

— Обязательно увидимся, — откликается миссис Фокс и машет рукой, куда более чопорно, чем в первый раз. — Мир тесен.

После ухода миссис Фокс Конфетка вытирает лицо, нащупывая подсохшую кровь на щеках, гyбax и подбородке. Пробует собрать влагу с травы, но выходит плохо — растаявший иней уже испарился под солнцем. Платок в крови напоминает Конфетке то, о чем она старалась не думать в эти последние недели: у нее уже давно нет менструаций.

Поднимается на ноги, чуть пошатываясь от неуверенности. «Она умерла, будь она проклята, умерла», — думает Конфетка.

Пытается представить себе мертвую миссис Кастауэй, но это невозможно. Ее мать всегда была похожа на труп, реанимированный и кричаще размалеванный для некоей непристойной и кощунственной цели. Как может смерть изменить ее? Конфетке удается лишь наклонить картинку набок, изменить позу миссис Кастауэй с вертикальной на горизонтальную. Ее красноватые глаза открыты, рука протянута за деньгами. «Пожалуйте, сэр», — говорит она, готовая ввести очередного джентльмена к девушке его мечты.

— Софи, — шепчет она, подойдя к фонтану, — Софи, проснитесь.

Девочка, которая лежит как тряпичная кукла, уткнувшись головой в плечо, вскакивает, изумленно водя глазами, — оттого, что так неожиданно заснула. Конфетка первой приносит извинения.

— Простите меня, Софи. Я заговорилась с этой леди…

Дело идет к полудню, прикидывает Конфетка, нужно поторапливаться домой, иначе Уильям рассердится на отсутствие своей секретарши, или любовницы, или няньки — того варианта комбинации из этих трех, который ему нужен сегодня.

— Скажите мне, моя маленькая, насколько вы продвинулись с королями Англии?

Софи открывает рот, чтобы ответить, но глаза ее расширяются.

— Вас кто-то ударил, мисс?

Руки Конфетки нервически взлетают к лицу.

— Н-нет, Софи, у меня кровь пошла носом, только и всего. Софи это известие приводит в волнение:

— Со мной тоже такое было, мисс! — ее тон подчеркивает, что происшествие было не из приятных.

— Правда? — Конфетка пытается вспомнить сквозь туман собственных переживаний, что именно имеет в виду ребенок. — Когда это было?

— Это было прежде, — подумав, отвечает Софи.

— Прежде чего?

Гувернантка помогает девочке подняться с земли и видит, что к тяжелому черному платью прилипли комочки земли, веточки и травинки.

— Прежде, чем папа купил вас для меня, мисс, — говорит она, и рука Конфетки, готовая отряхнуть одежду девочки, застывает в воздухе.

Слишком много народу! Миллионы людей! И ни один не постоит спокойно. Господи, заставь их хоть на минуточку перестать толкаться и давиться; пускай замрут, чтобы она могла пройти!

Конфетка переминается в дверях аптеки Ламплафа на Риджент-стрит, напрасно ожидая, когда расступится людское море. Гул уличного движения, крики бродячих торговцев, гомон пешеходов, всхрапывание лошадей, лай собак: звуки, которые некогда были привычными, теперь уже не таковы. Несколько месяцев уединения сделали ее здесь чужой.

Как могла она годами ходить по этим улицам, погруженная в размышления, живущая в своем романе, — и ее ни разу не сбили с ног, не задавили в толпе! Эти болтливые женщины в фиолетовых платьях в цветную полоску, эти развязные франты, эти евреи и азиаты, эти то и дело спотыкающиеся люди-рекламы, эти сонные лавочники, эти бойкие матросы и кислые клерки, эти побирушки и проститутки — все они притязают на свою долю судьбы, сопоставимую с ее собственной. Из мира можно выжать лишь ограниченное количество сока, и несытые толпы галдят и давятся, чтобы добыть его.

А запахи! Привычка к дому Рэкхэмов и чистым улицам Ноттинг-Хилла сделала ее привередой; у нее перехватывает дыхание и течет из глаз от всепроникающей вони парфюмерии и конского навоза, свежих булочек и тухлого мяса, подгорелого бараньего сала, шоколада, жареных каштанов и собачьей мочи. В Рэкхэмовом доме, хоть он и принадлежит парфюмеру, ничем особенным не пахнет, разве что сигарным дымом в кабинете и овсянкой в классной комнате. Даже цветочные вазы — громадные претенциозные копии классических произведений — пустуют после того, как убрали букеты в память Агнес.

Неверно толкуя поведение Конфетки, миловидная молодая цветочница достает букет не слишком свежих роз из своей хлипкой тележки и машет им в ее сторону. Раз она владеет тележкой и не поленилась предложить цветы женщине, то, надо полагать, она действительно цветочница, а не шлюха, но Конфетку это все равно смущает и понуждает к действию. Глубокий вдох — и она вступает в человеческий поток.

Она старательно избегает смотреть в лица и надеется, что толпа будет столь же любезна по отношению к ней. (Если бы она не боялась, что ее собьют с ног, то опустила бы черную вуаль.) Каждая лавка, мимо которой она проходит, каждый проулок может в любую минуту изрыгнуть кого-то из старых знакомцев, кто покажет на нее пальцем и радостно завопит, приветствуя возвращение Конфетки на старое пастбище.

Она и так уже видит постоянных обитателей: вот перед кондитерской Локхарта стоит шарманщик Хью Бэнтон — а он заметил ее? Заметил, старый пес! Но не подает виду, что узнал свою «Сладенькую малышку», проходящую мимо. А вот — прямо на нее ковыляет Надир, человек-реклама, но не глядя идет дальше, здраво рассудив, что леди в траурном крепе явно не собирается на выставку «Впервые в Англии», где показывают живую гориллу.

У лавок и стоянок кебов болтаются проститутки. Конфетка знает их в лицо, но не по именам. Они смотрят на нее с вялым безразличием — она для них существо такое же чуждое, как чудовище на рекламе Надира, только куда менее интересное. Единственное, что привлекает их внимание к незнакомке в черном, — это ее неестественная походка.

Ах, если бы они только знали, отчего Конфетка сегодня хромает! Она хромает потому, что вчера перед сном легла, задрав ноги, будто задницу подставляла под чей-то дрын, и влила прямо во влагалище чайную чашку теплой воды с цинковым купоросом и бурой. Потом соорудила тампон между ног и, обернувшись импровизированной пеленкой, заснула в надежде, что в химикалиях, столько времени провалявшихся без дела в ее чемодане, еще сохранилась какая-то сила. Сегодня утром она проснулась без малейших признаков выкидыша, но гениталии так болели, что Конфетка насилу оделась; а уж одеть Софи… В девять, стиснув зубы, из последних сил стараясь выглядеть нормально, она явилась в кабинет Уильяма и невозмутимо — насколько удалось — попросила дать ей свободный день.