По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов

Канат тащит вагончик на гору и спускает одновременно другой с нее, с остановкою посреди горы, около монастыря св. Давида, где похоронен А. С. Грибоедов. Воздух быстро улучшается, и уже через десять минут дышится вполне легко. С пути можно видеть, как стелется внизу громадный город, окутанный дымной мглой, и как, голубея, извивается Кура. А вечерами, с верхней станции, в огнях уличных фонарей вырисовывается весь план города; отдельные здания, сады, клубы, особенно ярко иллюминованные, выделяются светлыми пятнами. По улицам бегают кажущиеся отсюда крохотными освещенные вагоны трамвая с разноцветными отличительными огнями.

Тифлис любит и уличную, и вечернюю жизнь. Ярка и вечерняя иллюминация.

Когда строили фюникюлер, думали, что это будет полезное начинание и что на Давидовском плато разовьется дачная жизнь. Почему-то это не удалось. В мое время здесь сиротливо торчала только одна дача, в полуверсте от станции. Самый же вокзал был обращен в ресторан.

А начиная от него тянулась полоса в несколько десятков духанов, с визгливой шарманкой и граммофонами. Сюда стекалась вечерами чернь, грузинские кинто и подозрительные элементы. Раздавались пьяные крики и нестройные песни, а нередко происходили и драки.

Вместо общеполезного дела получилось гульбище. И гулять по плато, даже в сумеречное время, было не вполне безопасно — могли ограбить.

Но все же сюда ездили. Слишком хорош был воздух, и очень красива была панорама расстилающегося у ног Тифлиса, многострадального в своей истории города.

Верийские сады

Протекающая у окраины города и впадающая в Куру речонка Вера окружена садами.

Здесь расположились десятки знаменитых в Тифлисе Верийских садов, с духанами для простого народа и более изысканными, иногда шикарными ресторанами для буржуазной публики. Особенной популярностью пользовались сады «Фантазия», «Эдем» и несколько других.

Вечерами и ночами в этих садах было действительно хорошо. Речонка давала много испарений и прохлады, дышалось легче. Сады, при умеренном и порою казавшемся поэтическим освещении, а особенно при луне, вызывали иллюзию об ином мире, не напоминавшем о дневном убожестве и пыли.

Сюда публика ездила очень охотно, и сады процветали. Вечерами экипаж за экипажем неслись по шоссе к садам, и из них раздавалась то скромная шарманка, то зурна, то небольшой даже оркестрик музыки.

Общих зал в садовых ресторанах почти не было. Для больших компаний устроены были номера с обширными балконами — кто же летом станет сидеть в комнате, — могущими вместить десятки лиц. Для меньших — в садах были разбросаны маленькие беседки и павильоны, или открытые террасы, или же столики прямо на аллеях.

Стол здесь бывал преимущественно туземный, грузинский, хотя можно было получать и европейские блюда; но их меньше спрашивали.

Компании и здесь засиживались до рассвета. Собирались, впрочем, иногда здесь и днем — для обеда в поэтической обстановке.

В Тифлисе было принято устраивать в этих садах проводы отъезжающим. Бывало, когда кто-либо уезжает, то на пути, возле какого-либо из садов, желающие «проводить» останавливают его экипаж, и все приглашаются в сад — на обед или ужин.

Иногда приводят для развлечения туземную зурну, и заунывная восточная мелодия разносится по ночной тиши, прерываемой лишь громкими возгласами соседних ужинающих компаний при особенно удачных тостах обязательного в таких компаниях тамады.

Бывали в этих садах свои артисты — рассказчики, потешавшие публику.

Мы ужинали как-то большой компанией. Всех пригласил князь П. И. Туманов, уездный предводитель дворянства, хлебосол и общий приятель, как будто стремившийся поскорее расстаться со своим очень крупным состоянием.

Обычные номера общественных развлечений были исполнены. Появляется лакей:

— Разрешите, ваше сиятельство, войти артисту?

Входит какой-то подозрительный субъект. Черкеска носит следы вылитого на нее вина, глаза плутовские, лицо красное, бородка лохматая…

— Позволите начать, ваше сиятельство?

— Начинайте!

Артист этот специализировался в развлечении посетителей садов анекдотами о сильных и богатых мира сего, по крайней мере — кавказского…

Становится у столба балкона, вертит в воздухе рукой:

— Дилин-дилин… Эта тэлэфонная барышна? Ага… Саэдынытэ, пажалыста, с дырэктор пэрвая гымназыя Марков. Что? Ну, да, эта мы! Развы нэ узнала па голос? Да, Манташэв! Что?.. Да, эта мы, мылыонэр. Спасыба, барышна!

— Дилин-дилин! Эта вы, дыректор? Здрастэ! Я — Мантышэв! Чэго хачу? Ва… У вас сын учитса! Что? Ну, да — Лэвон! Что, плоха учытса? Вы гаварытэ в пятым классэ? Ва, а я хачу, чтобы завтра был в шэстом! Чэго? Пытсот? Нэ многа ли, гаспадын дырэктор? Нэт? Ну, нычаво, завтра прышлом. Так в шэстой!

Артист обращается к нам:

— Теперь — через два дня:

— Дилин-дилин! Барышна, я опят хачу дырэктор. Ну, да! Мы, Манташэв…

— Здрастэ гаспадын дырэктор! Что? Ну, да, опят о Лэвонэ… Чэго? Плоха учытса? Как так плоха, кагда у мэнэ фантан нэфты забыл? Чэго хачу? Хачу, чтобы завтра Лэвон кончыл, балшой дыплом палучыл! Что? Два тысыча? Шэны чиримэ[635], зачем так многа? Нет? Мэншы нелза? Ну, харашо, завтра будэт вам два тысыча! Толка, чтобы дыплом был правылна, с пычатым. Что? Паздравлаитэ, что Лэвон курс кончыл? Ва, я тоже вам паздравлаю! Два тысыча, балшыя дэнгы, скажы пажалыста! Ну, мае пачтэны! Спасыба, барышна!

Трудное положение

В 1909 году я попал в трудное положение. Приступил к изданию, в роскошной форме, своей книги, астрономической монографии «Солнце»[636]. Издателя найти не удалось, но и отказаться от своей книги, в которую я вложил столько души, было не под силу.

Решил приступить к изданию на свои средства. Их у меня было мало, тысяч шесть. А для издания требовалось раза в три больше.

Пошел на риск. Выпуская книгу отдельными тетрадями, по три-четыре печатных листа в каждой, надеялся, что выпуски будут приносить достаточно, чтобы мало-помалу обернуться[637].