4321 - Пол Остер

В конце февраля и начале марта этот вуз пережил несколько недель беспокойных конфликтов, но даже самый мягкий выплеск чувств после Кента был гораздо необузданней, чем все, что Фергусон наблюдал в Колумбии, особенно на второй день по его приезде, ветреный Буффало в середине весны, на земле снег, и с озера Эри дуют ледяные ветры. Никаких зданий там не занимали, но атмосфера была более напряженной и потенциально более опасной, потому что на почти две тысячи студентов и преподавателей бросилась полиция по подавлению беспорядков – в шлемах, с оружием, дубинками и слезоточивым газом. Бросали камни, швыряли кирпичи, били стекла полицейских машин и университетских корпусов, лупили по головам и телам, и Фергусон вновь оказался в самой середке, между двумя воюющими толпами, только на сей раз было страшнее, поскольку студенты Буффало больше желали драться, нежели студенты Колумбии, некоторые так распалились и настолько закусили удила, что Фергусон чувствовал – они и умереть вполне готовы. Хоть журналист, хоть нет, но он был так же беззащитен, как и они, и так же, как двумя годами раньше, его во все это втянуло, и он получил удары по голове и руке, теперь его травили слезоточивым газом вместе со всеми остальными, и когда он прижал к горящим глазам мокрый носовой платок и выблевал на мостовую обед, Джанелли ухватил его за руку и уволок прочь, искать такое место, где воздухом можно было бы дышать, и через пару минут, когда они добрались до угла Главной улицы и Миннесота-авеню сразу за студгородком, Фергусон отнял от лица мокрый платок, открыл глаза и увидел, как молодой человек швыряет кирпич в окно банка.

За день-другой три четверти колледжей и университетов в Америке объявили забастовку. В протест влилось больше четырех миллионов студентов, и один за другим все до единого колледжи и университеты в Рочестере позакрывались до самого окончания учебного года.

Через день после того, как Фергусон сдал свой репортаж из Буффало, они кратко побеседовали с Макманусом у парадного входа в редакцию «Таймс-Юнион». Не отводя взглядов от уличного движения, пока курили свои сигареты, оба с неохотой признали, что нет смысла печатать новые очерки о шестидесятых. Восьми вполне достаточно, а девятый и десятый уже не нужны.

После того как в первые дни студенческой забастовки Ненси Спероне нашла себе нового мужчину, Фергусон последующие шесть месяцев разбазарил на то, что ухлестывал за двумя разными женщинами, ухлестывать за которыми не стоило усилий, и они останутся безымянными, поскольку их не стоит усилий именовать. Фергусону уже не сиделось на месте – он ощущал, что, быть может, после полутора лет Рочестера с него уже довольно, хватит этого города малой лиги, не стоит ли ему попытать счастья где-нибудь еще, в другой газете, а то и вообще бросить журналистику и попробовать зарабатывать на жизнь переводами, ибо как бы ни нравился ему угар скоростного сочинительства, бороться с французским пятнадцатого века у Вийона, в итоге, приносило удовлетворения бесконечно больше, и хотя времени было мало, он отполировал недурную первую версию «Малого завещания» и наполовину сделал черновик «Большого завещания», не то чтоб можно было кормиться переводами поэзии, конечно, но толстая книга прозы время от времени сумела бы поддержать ему штаны, а уж что-что, даже если б он еще на сколько-нибудь задержался в Рочестере, разве не имело бы смысла съехать с убогой, кишевшей тараканами помойки на Крофорд-стрит в какое-нибудь местечко получше?

Стоял январь 1971-го, февраль 1971-го, самые темные, самые холодные дни года в этой мрачной, зимней глуши, то время, когда ожидать можно только чего-то мрачного, время фантазий о смерти и грез о жизни в тропиках, но стоило только Фергусону задуматься о том, не стоит ли ему похоронить себя под горой одеял и не покидать постели следующие три месяца, как его работа в «Таймс-Юнион» снова стала интересной. В город вернулся цирк. Ревели львы и тигры, в огромном шапито собиралась толпа, и Фергусон поспешно натянул костюм канатоходца и полез карабкаться по лестнице, чтобы занять свое место на площадке.

После стрельбы в Кенте его перевели в отдел общенациональной жизни, и он теперь работал под человеком по имени Алекс Питтман – молодым редактором с хорошим чутьем и более терпимым отношением, чем у Дунлапа. За долгие недели между маем и февралем Фергусон сдавал ему десятки материалов, но ничего настолько захватывающего, как два больших сюжета, вломившиеся в первую половину нового года, которые, как это ни причудливо, оказались двумя версиями одного и того же сюжета: увязки висящих концов пятидесятых и шестидесятых, потому что кому-то хватило смелости украсть тайные документы правительства и обнародовать их, а это означало, что пусть шестидесятые хронологически и завершились, они не закончились, а фактически только начинались – сызнова. Восьмого марта неизвестная группа невидимых активистов, называвшая себя «Гражданской комиссией по расследованию деятельности ФБР», проникла в маленькую государственную контору, состоявшую из двух человек, в пенсильванском городке со странным названием Медия и сперла больше тысячи секретных документов. К следующему дню документы эти были отправлены в разнообразные средства массовой информации по всей стране, разоблачая тайную шпионскую операцию ФБР КОРАЗПРО («Контрразведывательную программу»), которую в 1956 году начал Дж. Эдгар Гувер, чтобы затравить четырнадцать или двадцать шесть коммунистов, еще остававшихся в Америке, а затем она расширилась и стала включать членов организаций, борющихся за гражданские права черных, выступающих против войны во Вьетнаме, организаций «Черной власти», феминистских и свыше двух сотен организаций «новых левых», среди них – СДО и «Метеорологи». За ними не просто шпионили, чтобы мешать их деятельности и дискредитировать, в их ряды проникали информаторы и agents provocateurs, и вот так страхи всяких психов перед активистами шестидесятых оказывались правдой, Большой Брат действительно следил, а за всем этим стоял самый чокнутый, самый верный солдат Ничьепапы, приземистый маленький Дж. Эдгар Гувер, который за свои сорок семь лет в должности прибрал к рукам такую власть, что президенты тряслись, когда он стучался к ним в двери. Документы разоблачали сотни преступлений и сотни подлых ударов, порочивших имена невинных людей, но ничто не было ниже, чем то, что он сделал с Виолой Льюццо, бывшей героиней одного материала Фергусона, детройтской домохозяйкой с пятерыми детьми, которая поехала в Алабаму на марш Сельма-Монтгомери, и за простой поступок – она открыла дверцу своей машины и подвезла черного человека – ее убила группа клановцев, причем одним из убийц был Гари Томас Роу, «признанный информатором ФБР», а затем Гуверу хватило опрометчивости написать письмо Джонсону, в котором он ему сообщал, что миссис Льюццо состояла в Коммунистической партии и бросила своих детей ради того, чтобы заниматься сексом с черными мужчинами из движения за гражданские права, липовое обвинение, намекавшее на то, что она враг народа, а значит – заслуживает смерти.

Через три месяца после скандала с КОРАЗПРО в «Нью-Йорк Таймс» опубликовали «Бумаги Пентагона», и Фергусон работал над этой темой тоже, включая сюжет, стоявший за сюжетом о том, как Даниэль Элльсберг украдкой выносил бумаги из здания и передавал их репортеру «Таймс» Нилу Шигену – это некогда ненавидимая «Нью-Йорк Таймс», видать, каялась за ту ложь, какую печатала в шестьдесят восьмом, пойдя на риск публикации засекреченных документов, яркий миг в истории американской журналистики, как сходились во мнении и Питтман, и Макманус, и Фергусон, – и вдруг вся ложь американского правительства обнажилась перед целым миром, то, о чем никогда ни в какой печати не сообщалось, тайные бомбардировки Камбоджи и Лаоса, береговые налеты на Северный Вьетнам, но мало того и прежде этого – тысячи страниц, описывающих постепенный процесс, в котором то, что некогда, казалось, имело смысл, развалилось до полной бессмыслицы.