Лэшер - Энн Райс

— Талтос! — произнес он низким зловещим шепотом,не сводя с меня горящих гневом глаз.

Талтос… Это слово было мне знакомо. Я знал, что оно имеет комне самое прямое отношение.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, я наверняка бросился быпрочь, если бы отец не сжал мою руку повыше локтя, заставив неподвижно стоятьрядом с собой. Что касается всех остальных, то они опрометью кинулись вон иззала. Многие женщины от страха утратили способность передвигаться, и ихспутникам пришлось выносить своих подруг на руках.

— Нет! — вновь раздался голос отца. — Мой сынне Талтос. Он святой Эшлер. Он пришел вновь. Поговори с этими людьми, сын мой.Скажи им, что твое рождение — это знамение, посланное с небес.

— Но как я могу утверждать это, отец? — спросил я.

Услышав мой голос, в котором, по собственному моемуразумению, не было ничего необычного или пугающего, те, кто еще оставался взале, буквально обезумели. У дверей возникла давка. Глава клана перескочил соскамьи на стол и теперь стоял там, грозно сжав кулаки. В припадке ярости онразбрасывал ногами оловянные тарелки. Все слуги куда-то попрятались.

Наконец в зале кроме меня, отца и главы клана осталось лишьдвое монахов. Один из них, высокий, хотя и уступавший мне ростом, стоял прямонапротив меня. Я заметил, что у него рыжие волосы и глаза редкого зеленогооттенка. На губах монаха играла рассеянная улыбка, которая подействовала наменя почти так же, как звуки музыки. Я ощущал, как улыбка эта проникаетпрямиком в мою душу, принося мне радость и успокоение.

Я знал, что у всех прочих людей даже внешность моя невызывала ничего, кроме отвращения. Знал, что внушаю людям ужас, заставивший ихубежать. Я породил панику, вынудившую гостей бросить пиршественный стол. Стольже дикая паника сразу после моего рождения охватила мать и ее придворных дам.

Я пытался понять, в чем причина тягостного впечатления,которое я произвожу на людей. «Талтос…» — повторил я, словно рассчитывая, чтослово это пробудит дремлющее во мне знание. Однако ничего подобного непроизошло.

— Талтос, — повторил вслед за мной священник, ибото был именно священник, член ордена францисканцев, хотя тогда я еще не зналэтого. И он вновь одарил меня улыбкой, исполненной доброты и понимания.

Повторяю, в зале остались лишь я, отец, священник и главаклана, который по-прежнему стоял на столе. Да еще трое мужчин замерли у камина,словно чего-то выжидая.

Однако выражение, с которым эти трое переглядывались сглавой клана, взгляды исподлобья, которые они украдкой бросали на меня, непредвещали мне ничего хорошего. Тревога моя усилилась.

— Перед вами Эшлер! — в очередной раз заявилотец. — Если вы не видите этого, значит, вы ослепли. Какое еще знамениедолжен вам послать Господь, чтобы вновь сделать вас зрячими? Разверзнуть небесаи испепелить молнией одну из башен замка? Отец, это святой Эшлер! Он вновьпришел в мир.

Я почувствовал, как меня сотрясает дрожь. То было странноеощущение, которое я доселе ни разу не испытывал. Никогда прежде я не дрожалдаже на самом жгучем морозе. Но теперь все мои члены тряслись, и я ничего немог с собой поделать. Дрожь, бившая меня, была столь сильна, что со сторонымогло показаться, что земля, на которой я стою, содрогается от толчков. Мнестоило немалого труда устоять на ногах.

Священник приблизился ко мне. Зеленые его глаза своейлучистостью напоминали драгоценные камни, хотя взгляд их был полон кротости исострадания. Он протянул руку и мягко, почти ласково погладил меня по волосам,потом провел ладонью по моей щеке.

— Да, это Эшлер! — изрек он громким шепотом.

— Нет, это Талтос! — раскатистым голосом возразилглава клана. — Это порождение дьявола. Нам следует предать его огню.

Те трое, что выжидали у очага, бросились ко мне, но отецпреградил им путь. Священник последовал его примеру. Джентльмены, способно ливаше воображение воссоздать эту жуткую картину? Старик, подобно МихаилуАрхангелу, призывает уничтожить порождение дьявола, а те, чьи сердца не стольбезжалостны и жестоки, пытаются ему воспрепятствовать.

Что до меня, то я в ужасе смотрел на огонь, не в силахпредставить, как языки пламени будут пожирать мою плоть и жизнь моя, едваначавшись, оборвется в невыносимых мучениях. В голове моей словно звучали крикии стоны тысяч страдальцев, принимающих огненную казнь. Волны страха затопилимою память, и теперь в душе моей царило лишь отчаяние, сковавшее меня по руками ногам.

Священник обнял меня за плечи и увлек за собой квыходу. — Я не позволю вам уничтожить то, что создано Господом, —непререкаемым тоном произнес он.

Ощутив прикосновение его ласковых, надежных рук, я едва нерасплакался.

Отец и священник вывели меня из замка. Глава клана следовалза нами по пятам, не спуская с меня злобного, подозрительного взгляда. Мынаправились в собор. С неба по-прежнему падали редкие хлопья снега. По пути нампопадались люди, укутанные в меха и шерсть. Из-за этих бесформенных одежд почтиневозможно было различить, кто мужчина, а кто женщина, тем более что холодныйветер заставлял прохожих низко опускать головы. Некоторые из них из-за крайнемаленького роста больше походили на детей. Но если мне удавалось разглядеть ихлица, то я видел, что в большинстве своем эти лица изборождены морщинами.

Двери собора были открыты, внутри горело множество свечей. Явновь услышал сладостное пение, а когда мы подошли ближе, увидел гирлянды изсосновых веток, украшавшие арку над входом. Пение, несущееся из-под куполовсобора, показалось мне невыразимо прекрасным. Свежий смолистый аромат соснынаполнял воздух. Ветер приносил из города аппетитный запах дыма и готовящейсяпищи.

Песня, что звучала в соборе, была исполнена ликующеготоржества. То был веселый, радостный мотив, хотя и не такой стройный исогласованный, как печальная песнь монахов. На этот раз меня захватила немелодия, властная и всесильная, но неописуемый восторг, в ней звучавший. Изглаз моих хлынули слезы.

Мы пристроились в хвост длинной процессии желавших попасть всобор. Процессия, слава Богу, продвигалась медленно, так что я получилвозможность вновь обрести душевное равновесие, которого меня лишило пение.Глава клана низко надвинул на лицо шерстяную шапку, дабы никто из жителейгорода не узнал его. Отец, который не снимал мехового плаща даже во времяпиршества, и священник, накинувший на голову капюшон, поддерживали меня с обеихсторон. Если бы не они, я, пожалуй, не удержался бы на ногах. Слабость,овладевшая мною столь неожиданно, немало удивила их.