Убийца, мой приятель - Артур Конан Дойл

Ещё пару лет назад никто и слыхом не слыхивал о Дине Форестере. Он буквально словно с неба свалился. Звезда его стремительно взошла где-то в провинции, после чего он сразу же получил ангажемент на ту же роль в Лондоне, и карьера его была сделана.

Для своих триумфов он избрал самый фешенебельный театр в Западном Лондоне. Каждый вечер этот театр был заполнен сливками лондонского света, сделавшего Форестера своим кумиром. За что бы он ни взялся, какую бы роль ни исполнил, всё ему удавалось, успех неизменно превосходил все ожидания, и деньги рекой лились на его банковский счёт.

Помимо того, у славы его было ещё одно прочное основание: блистательно сделанные им постановки шекспировских пьес. С поразительной точностью, с изумительным реализмом передавал он сценические эффекты в бессмертных шедеврах английского гения. Никогда прежде драматический спектакль не ставился с таким тщанием. Громкая слава, которая вознесла его на самый верх театрального олимпа, где он, модный и признанный артист, царствовал подобно Зевсу-громовержцу, гарантировала, что никто не мог сравниться с ним в интерпретации героев великого драматурга.

Однако старые театралы, помнившие ещё Гамлетов, Отелло и Ромео в исполнении корифеев прошлых времён, оставались весьма сдержанны в отношении его: их не устраивала какая-то неискренность, манерная декламация и преувеличение, кои порой угадывались в его трактовке сценических характеров. Эти тонкие ценители говорили о нём не как о действительно великом актёре, а как о порождении моды. По их мнению, его никак нельзя было причислить к мастерам сцены!

Но это не имело значения: сии строгие критики, как оно всегда и бывает, не замечались вовсе его восторженными поклонниками, и он так и остался полубогом, которому они неистово поклонялись.

В ту пору Дину Форестеру только исполнилось тридцать три года. Примечательно изящный, он был прекрасно сложён, стан строен и гибок. Его отличительной особенностью была высоко и прямо вознесённая голова, напоминавшая голову льва своими длинными льняными волосами, ниспадавшими со лба назад волнообразною массою.

Немало признанных красавиц воспылало к нему безумной страстью. Злые языки поговаривали, что именно это обстоятельство и было причиной его стремительного взлёта.

XV

Знаменитый актёр сидел в первом ряду среди зрителей, впервые увидевших Барбару Брертон на театральной сцене. Представление давали в субботу утром, так что, помимо поддержки восторженных поклонников Дина Форестера, на спектакле присутствовали и другие почитатели театра. Все сходились во мнении, что выступление молодой артистки было успешным.

Критики хвалили её игру, отмеченную умением и талантом, но в особенности расхваливали они её редкую красоту и изысканную грацию – такого зрелища, говорили они, уже давно не наблюдалось на сцене.

В пору своих одиноких странствий за границей, когда дочь моя продолжала занятия в пансионе, я постепенно оставил профессию актёра, достигнув в ней всего, что мог. Но если у меня теперь и не хватало мужества и энергии, которых требует напряжённый сценический труд, зато своё время и таланты я посвящал отныне сочинению драм. И успех на этом поприще превзошёл все ожидания. Многие мои пьесы были благосклонно приняты публикой. Говорили, что они интересны, потому что оригинальны.

– Но почему, Хит, в ваших пьесах всегда столько патетики? – добавляли мои друзья. – Развязки у вас всегда такие грустные!

– Вам, право, стоит предоставить мне писать так, как я хочу и как могу! – обыкновенно отвечал я.

Через неделю или две после дебюта Баб я случайно встретил Форестера, и разговор естественно зашёл о будущем, которое уготовано моей дочери в мире театра.

– Послушайте, Хит, с той минуты, как я впервые её увидел, – заявил он, – меня неотступно преследует одна только мысль, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы сделать вам предложение. Оно, если только дочь ваша его примет, станет, я уверен, основой величайшего успеха, когда-либо виденного на сцене. Знайте же: моим заветным желанием всегда было поставить «Ромео и Джульетту» достойно прекраснейшего творения Шекспира. Но пока я не увидел вашу дочь, я всё никак не мог сыскать исполнительницу, отвечающую моему идеалу. Да, я не встретил ни одной, которая показалась бы мне достойной, чтобы доверить ей роль Джульетты в той чудо-постановке, что я обдумываю дни и ночи напролёт, да-да, в постановке, которая, если вы примете моё предложение, будет, клянусь вам, самой совершенной, самой сенсационной из всех, когда-либо сыгранных на сцене. Позвольте же вашей дочери сыграть Джульетту! Соглашайтесь! Я знаю, что вы согласитесь. Весь Лондон сойдёт с ума, и ваша дочь станет самой знаменитой женщиной в Европе.

Я неотрывно смотрел на него, пока он говорил, и страстная убеждённость, запечатлённая на его лице, произвела на меня глубокое впечатление.

XVI

Через три месяца после этого разговора состоялась премьера «Ромео и Джульетты». Дин Форестер сказал правду, когда уверял, что Лондон примет на ура его постановку. Со сценической точки зрения никогда ещё не было поставлено более красивого спектакля. Никогда прежде ни на одну пьесу деньги не тратились в таком изобилии. Ничто ещё не ставилось с такой заботой о полном соответствии тексту.

Оптимистические прогнозы Форестера целиком подтвердились. Успех его предприятия был беспрецедентный.

Это было также периодом славы для Барбары Брертон. Похвалы и лесть лились на неё со всех сторон, и юная артистка – в том не было ничего удивительного – вдруг почувствовала, что самые дерзкие её мечты осуществились. Неудивительно также, что этот шквал восторгов и обожания её испортил. Всё это вскруживало прежде и куда более взрослые и опытные головы, нежели её маленькая неискушённая головка!

Задолго до завершения постановки «Ромео и Джульетты» я, живший лишь ради дочери, вдруг заметил, что Амур поранил её своей стрелою. Я прекрасно видел, что Баб была счастлива, когда выходила вечером в театр, и грустна весь последующий день, поскольку отдых разлучал её с человеком, которого, как я догадался, она полюбила всею душою.

Когда я обнаружил это, я не мог решить – радоваться мне или горевать. Я знал только, что всё сделал бы, всё отдал и всё перенёс, лишь бы уберечь мою Барбару от малейшей печали или сердечной муки.

По вечерам я преклонял колена перед кроватью в уверенности, что моя покойная супруга, мой ангел, была там, чтобы бдеть над своей дочерью и мужем. Ей не в чем было бы меня упрекнуть: разве не воспитал я нашу маленькую Баб так, что она пошла по пути, который указала ей моя Грейс?

И тогда мысли мои уносились в будущее, ко времени, когда и меня тоже уже не будет здесь, чтобы оберечь нашу красавицу от ловушек, расставленных на её пути. И мне подумалось, что было бы хорошо, было бы только справедливо доверить судьбу её порядочному человеку. Поэтому, когда я отдавал свою малютку в жёны Дину Форестеру, человеку, уверявшему меня, что он будет любить Барбару любовью, которая угаснет не иначе как с жизнью, я думал, что поступаю верно.

Казалось, что благосклонность Лондона к шедеврам в интерпретации Форестера всё растёт и растёт и что так оно будет всегда. Месяц за месяцем театр ломился от зрителей. И всё же в конце концов было необходимо решиться на отъезд из Лондона, чтобы удовлетворить также ангажементам из провинции.