Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров

и т. д. Конец стиха — это понятно: рифмующее слово заставляет вспоминать о предыдущем рифмующем слове. Середина стиха или начало стиха — это представить труднее. Сравним лермонтовское двустишие и его незначительно измененный вариант:

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом…

Белеет парус одинокий

В морском тумане голубом…

В лермонтовском варианте в середине стиха парус — на фоне моря; в искусственном варианте парус — на фоне тумана. Мне кажется, что лермонтовский вариант вызывает в нашем сознании более яркий контраст образа и фона, а искусственный вариант — контраст более размытый. (И еще кажется, что если переставить строки так, чтобы взгляд двигался от фона к парусу, а не наоборот: «В тумане моря голубом / Белеет парус одинокий» или «В морском тумане голубом / Белеет парус одинокий», — то эта разница в степени контраста будет еще ощутимее.) Но это «мне кажется», конечно, не довод, а в лучшем случае приглашение к эксперименту по психологии восприятия.

В. В. Кожинов сделал когда-то блестящее наблюдение, что в уже упоминавшемся тютчевском «Вот бреду я вдоль большой дороги…» начала первых строк складываются в связную фразу: «Вот бреду я… в тихом свете… тяжело мне… друг мой милый…». А. Л. Жовтис в статье «Стих как двумерная речь» подхватил это наблюдение, но добавил к нему лишь прочтение — «по рифмам», по концам строк — одного стихотворения Винокурова[567]. Думается, что такие исследования по вертикальному чтению стихов необходимо настойчиво продолжать: стих, действительно, есть двумерная речь, и это нужно представлять во всей конкретности. Видимо, в каждой строке есть одно или два слова, являющихся смысловыми центрами, они соотносятся с такими же в следующей строке и т. д.; а расположены они могут быть так, что сознание при движении по строкам следует строго вертикально, как в примере из Тютчева, но чаще — зигзагами, от начального слова строки к серединному слову следующей и т. п.; и каковы эти зигзаги — может оказаться очень существенно для восприятия стихотворения. Чем такое исследование трудно, мы уже знаем: трудно решить, какое слово служит семантическим центром фразы «Коснется ль уха твоего» — коснется или уха?

10

Есть такое понятие: «изоморфизм строения стиха». Начало ему положил Якобсон[568], нарисовав три волнообразные кривые со все более крупными волнами: они изображали чередование согласных и гласных звуков в слоге, безударных и ударных слогов в стопе, редкоударных и частоударных стоп в строке. Потом к этому прибавилась четвертая кривая, чередование редкоударных и частоударных строк в строфе[569]. Очень хотелось бы установить связь между этой иерархией стиховых явлений и общеизвестной иерархией языковых явлений: звук, морфема, слово, словосочетание, предложение. Такой двойной изоморфизм, вероятно, будет выглядеть значительно сложнее, но все же, хочется думать, будет уловим. Стиховедение давно готово к тому, чтобы свой метрический уровень строения поэтического текста изучать в контакте с науками о смежных уровнях — фонетикой, морфологией, синтаксисом, семантикой. Но чтобы этот контакт был успешен, нужно, чтобы смежные науки формализовали материал своих уровней хотя бы до такой степени, до какой это сделало стиховедение. Это трудно, но необходимо и очень перспективно.

Таковы образцы той проблематики, которая отличает «лингвистику стиха» от «лингвистики на материале стиха». Лингвистикой на материале стиха языковеды занимаются давно: констатируют, что такие-то языковые явления в стихе чаще или реже, чем в прозе. Лингвистикой же стиха не занимался систематически никто: не задумывались, как эти явления связаны с ритмом, рифмой и иными специфическими признаками стиха. Вот этим, как кажется, нам и придется заниматься на новом этапе развития стиховедения.

Литературный интертекст и языковой интертекст[570]

Интертекстом принято называть словосочетание, повторенное в поэзии несколько раз, так что новое употребление заставляет читателя вспомнить о старом. Однако в классической поэзии можно найти много таких повторений, которые, по-видимому, не рассчитаны на напоминание о прежних употреблениях и возникают случайно. Такие формульные конструкции возникают сами собой из‐за того, что поэтический словарь ограничен, слова определенного ритма тяготеют к определенным позициям в строке, а для конца строки дополнительно отбираются легко рифмующиеся слова. В статье предлагается называть их «языковыми интертекстами» в отличие от семантически нагруженных «литературных интертекстов».

Понятие «интертекст» стало популярным в филологии с конца 1960‐х годов. Словесные переклички между отдельными строчками, скажем, Пушкина и Державина, Пушкина и Батюшкова отмечались и раньше; но теперь они стали рассматриваться как приглашение вспомнить не отдельные строчки, а их большие контексты и у Державина, и у Батюшкова. Начал эту разработку контекстов и подтекстов К. Тарановский в гарвардском семинаре по Мандельштаму, вершиной была книга его ученика О. Ронена 1983 года, тоже на материале Мандельштама. Практические результаты интертекстуального анализа были замечательны: непонятные стихотворения стали понятными, понятные обогатились новыми оттенками смысла, и все благодаря тому, что поздние тексты стали читаться на фоне более ранних — Мандельштам на фоне Вяч. Иванова, Тютчева, Овидия и забытых стихов товарищей по «Цеху поэтов». Теоретические результаты этих исследований заметно отставали: интертекстуальный анализ до сих пор остается скорее искусством, чем наукой. Отчасти это потому, что не решен исходный вопрос: где кончается интертекст и начинается случайное совпадение? Обычно этот вопрос даже не ставится: молча как бы предполагается, что если исследователь замечает перекличку, то она уже не случайна. Такой критерий ничуть не хуже других, но он требует задуматься хотя бы над психологией исследовательского восприятия. И здесь сразу возникают неожиданности. А именно, обнаруживается множество текстовых перекличек, повторений и самоповторений, ускользающих от внимания исследователей.

Когда-то Владислав Ходасевич определил тему своей книги «Поэтическое хозяйство Пушкина»[571] как «самоповторения у художника». Главным образом это были самоповторения образные, реже — словесные, но не упускал он и частичные стиховые повторения: например, «Без романтических затей» — «Без элегических затей» — «И гармонических затей» (ГН, ЕО6, ЕО4)[572] или «Я посетил Бахчисарая В забвеньи дремлющий дворец» — «Пустынный памятник тирана» — «Забвенью брошенный дворец» — «Осмотрен, вновь обит, упрочен Забвенью брошенный возок» (БФ, «Вольность», ЕО7). Однако у него таких наблюдений — несколько десятков, а у Пушкина таких строк-самоповторений — сотни. Спрашивается, почему?

Вот примеры. Откуда строчка «Навстречу утренним лучам»? Из двух мест: «Навстречу утренним лучам Постель оставила Людмила» (РЛ3) и «…дым Кругами всходит к небесам Навстречу утренним лучам» (П3). Откуда строчка «И в молчаливом кабинете»? В ЕО7 Татьяна «И в молчаливом кабинете… Осталась, наконец, одна», в ЕО8 «И в молчаливом кабинете Ему <Онегину> припомнилась… хандра». Откуда строчка «Татьяну милую мою»? В ЕО4: