Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков

Так вот и пересеклись дороги Ашота Счастливого и недавнего ушкуйного атамана. Кому из них та встреча стала большей удачей – бог весть. Токмо вот почти уж год не разводит их переменчивая судьба. Сколь событий миновало за этот срок над землею, сколь их – больших и малых – унесла в пучину Хвалынского моря, будто в Лету, река времени Волга! А все ж паче других всколыхнула Орду, будто воду в стоялой луже, весть о нежданном походе москвичей и нижегородцев на Булгар. Поновляева новость сия застала в Сарае, где без малого на полгода осел Ашот Счастливый.

– Ежели так и дальше пойдет, – судачили в Сарае, – вскорости московский коназ Дмитрий замахнется и на Белую Орду, а там – и на Мамаеву!

Слушая досужие разговоры, Миша только губы с досады покусывал – нет ему покуда дороги на Русь, не забылся еще там позорный конец ушкуйной дружины, от коей он, может, один только жив и остался. А как бы хотелось ему выплеснуть поскорее прикопившуюся в сердце черную злобу на всех ордынцев подряд – сарайских, астороканских, мамаевых ли. И, доведись Мише попасть в походную русскую рать, взостренную на татар, не самым бы худым воином он в ней оказался! Эх, встреться ему тогда подлый Хаджи-Черкес!

Поновляев со вздохом разжал пальцы, помимо воли сжавшие сабельную рукоять, усмехнулся горько:

– Токмо на татях зло и срываю.

Меж тем полог одного из шатров райского Абрамового приюта на миг откинулся, выпустив очередного гостя. Глазами, навычными к ночной темени, Миша видел, как тот, не торопясь, отвязал сожидавшего у шатра коня, тяжело всел в седло и, объезжая тополя и кусты, приблизился к веже Ашота Счастливого. Ежели б не столь малое – в полтора десятка саженей всего – расстояние, Поновляев так и не понял бы, с чего вдруг в следующий миг неведомый всадник шатнулся назад и, будто всплеснувши руками, грузно повалился с коня. Может, и не метнулся бы Миша на выручку выдернутому разбойным арканом из седла незнакомцу, если б не прохрипел поверженный неподобную русскую брань – в Бога и в мать.

Молча ринувшись на невесть откуда взявшихся душегубов, поспешающих к жертве, почти без замаха ткнул Миша переднего саблею в бок и, выдернув лезвие из обмякшего тела, рубанул вкось по шее второго. Не увидев даже, а невестимо как почуяв третьего супротивника, метнулся вбок, на вершок лишь уйдя от смертного просверка чужой стали и с развороту, вложив в удар всю долившую душу злобу, рассек злодея чуть не наполы – от плеча до паха – так, что смертно занемела десница на сабельной рукояти.

Покуда Поновляев помогал надсадно кряхтящему спасенному подняться да снять разбойничью удавку, на шум нечаянной сшибки начали помалу стекаться разбуженные обитатели торжища. Факелы и светильники, принесенные купцами-доброхотами, вырвали у темени малый майданчик, осветив двух зарубленных татей и третьего, по телу коего, затихая, шла последняя дрожь.

Спасенный – дородный русич с окладистой черной бородою, – потирая рукою шею, кивнул в сторону подплывших кровью душегубов:

– Тяжелая у тя рука!

Отворотясь от убиенных, он огорченно домолвил:

– Нечем мне и наградить‑то тебя, выручник, о сей часец. Всю колиту у Абрама повытряс!

Боярин – а по дорогому кафтану да красным, отделанным золотым кружевом сапогам ясно было, что не простого роду-племени человек, – досадливо отмотнув головою на Мишину молвь, что не надо ему, мол, никакой награды, выговорил, как приказал:

– Придешь завтра из утра ко мне в шатер…

Договорить боярину не дал ордынский сторожевой разъезд, не замедливший к нежданному ночному многолюдью. Раздвинув остолпивших дорогу торговцев, конники выехали в освещенный круг, и старшой, приняв у кого‑то чадящий факел, деловито оглядел убитых, восхищенно поцокивая языком, а потом уж повернулся к стоящим рядом спасителю и спасенному. Боярин, не дожидаясь неизбежных вопросов, надменно вздернул окладистую бороду встречь ордынцу:

– Яз есмь тысяцкий великого княжества Владимирского Иван Вельяминов – гость достославного темника Мамая!

Заслышав имя всесильного степного владыки, толпа любопытных торговцев начала быстро истаивать, будто растворяясь в непроглядной ночной темени. Воины поспешно спрыгнули наземь, и по знаку старшого один из них подвел хозяину рослого боярского коня. Приняв повод от почтительно склонившегося татарина, Вельяминов оборотился к своему недавнему выручнику:

– Дак я жду тя завтра, удалец.

А и слукавил бывший великий боярин московский, назвавшись Мамаевым гостем! Ибо и сам давно уже не ведал, кто ж он такой в этой клятой кочевой столице, подобно пыльному перекати-полю носящейся по степному междуречью Волги и Дона. Крут и переменчив ордынский норов, словно у буйного суховея, без устали гоняющего по ковыльному морю разлохмаченные шары бесприютного растения. А и для него, сына и внука великих тысяцких московских, нет здесь ни приюта, ни привета, и обретет ли он их когда в своей отчине и дедине – бог весть.

Правда, поначалу – позапрошлою зимою – мнилось инако. Не надо было и хитрости великой, чтоб взострить татар на строптивого московского князя. И без того зол был без меры всевластный Мамай на дерзкого улусника, которое уж лето ссыпающего богатый ордынский выход в свою просторную калиту. Пото и достался с легкостью необыкновенною ярлык на великое княжение Михайле Тверскому. Ежели б только к пергамену тому приторочил Мамай пяток туменов заместо свинцовой печати! А без конницы татарской и вышел из великого того дела – пшик. И Михайла Святой, прямым родством с коим так величается нынешний тверской князь, не помог! Вот и вышло по злой присказке: дед – князь, отец – сын княжий, а внук – срам говяжий!

А и паче этого ругательными распоследними словами крыл Вельяминов ничтожного благодетеля своего, когда пришла в Орду весть, что в пыль искрошил былые общие их надежды московский властитель. Михайле‑то что: ну, пожгли, позорили владенья его совокупные княжеские рати, дак все едино он тверскою землею володеть остался. А Вельяминову‑то куда податься, ежели и земли его, яко изменника, взял на себя Дмитрий Московский? Вот и остается сидеть ему безвылазно в Орде, громко величая себя обещанным званьем тысяцкого великого княжества Владимирского. Сидеть да измышлять какие-нито пакости на голову Дмитрия, шептать и нашептывать их в уши пресветлого Мамая, дабы не угас в нем праведный гнев на заглавного вельяминовского обидчика.

Токмо все реже доводится лицезреть московскому переметчику истинного повелителя Орды, в чьих руках ханы – не более чем воск, на коем выдавливает твердая рука беспощадного темника его языческое имя. Обо всех этих невеселых делах и мыслил, покачиваясь в высоком, затейливо изузоренном ордынском седле смертный враг Дмитрия Московского Иван Вельяминов. А еще думал он о том, что сумел‑таки всадить отравленную стрелу в далекого своего ненавистника!

Черный слух – он что медленный китайский яд, убивает не вдруг, исподволь подтачивая силы несокрушимого, казалось бы, врага. Не так ли и посеянная по его наущенью верными людьми на Руси лжа о тайном умысле Владимира Серпуховского, алчущего якобы Великого Стола из‑под старшего брата, разъест, стойно рже, крепкую дружбу властителей московских – опору государства русского. Сплетками бабьими просочилось то измышление и в смердьи избы, и в боярские терема. Слышно, злует на то Владимир, доискивается истоков ползучей клеветы. Оно и хорошо. Чем горячее рвется доказать князь невиновность свою, тем более и подтверждает сомнения в чистоте помыслов, ибо для чего ж правду искать, коли кругом прав? Чего-чего, а уж то, что ложь, ни на чем не основанную, опровергать труднее всего, Вельяминов знал хорошо. А еще ведал он добре, что никоторого дела не свершить без верных подручников. И ежели хочешь, чтоб служил тебе человек не за страх, а за совесть, неча пред ним излиха чваниться и величаться.