Полтавское сражение. И грянул бой - Андрей Серба

— Хороша Маша, да не наша, — хохотнул атаман. — Думаешь, у нее за это время иных женихов не объявилось? Писаная красавица да еще полковничья дочь — это не какой-то залежалый товар. Такие всегда себе ровню ищут.

— А я чем хуже других? — гораздо выпятил загорелую грудь сотник. — Казачина что надо, а после похода на турок не беднее любого полковника. Эх, и погуляю, атаман! По всей Украине и

— Запорожью молва о той свадьбе разлетится, — мечтательно произнес Дмитро.

— Дай Бог, сотник.

— У меня впереди все ясно, как Божий день, — продолжал запорожец. — Сыграю свадьбу, отправлю молодую жену к своей матери на хутор, а сам снова подамся на Сечь. Слыхивал я от кошевого, что казаченьки опять собираются на море: Крым или Туретчину щупать. А вот чего ты, атаман, у Мазепы позабыл, никак в толк не возьму.

Донец медленно и задумчиво провел ладонью по широкой бороде, перевел взгляд на зеленеющий вдоль берега лес.

— Дабы понять волка, следует побывать в его шкуре. Посему, сотник, вряд ли уразумеешь ты меня. Пожил я на Сечи и вижу, что уж больно весело и вольготно вы себя чувствуете. Царь Русский и король польский далеченько, турки да татары сами вас страшатся, а украинскому гетману и без вас дел хватает. Казакуете, где пожелаете, и мало чего окрест себя замечаете.

— Что надобно, то замечаем, — возразил ему сотник. — Нет нам дела ни до московита с ляхом, не признаем над собой и гетмана с его вельможной старшиной. Ну, а нехристей бьем всюду, где только повстречаем. Для того и собрались на Сечь, дабы хранить казачью славу и боронить веру православную от латинян да басурман. И волю свою никому не отдадим и ни на что не променяем.

— Уж больно далече вы за свою волю бьетесь, — усмехнулся атаман. — Все за синими морями и высокими горами, в Крыму да Туретчине... А стоять за нее надобно здесь, на Украине. И не только супротив татар и ляхов, но главного своего ворога — гетмана и его превратившейся в панов старшины. А не то приключится, как у нас на Дону-батюшке. Сами вскормили змею за пазухой и дождались, что домовитые казаки вкупе с царскими боярами да воеводами согнули в бараний рог казачью бедноту. От их подлых рук наш атаман Кондратий и смерть принял.

Дмитро с удивлением посмотрел на донца.

— А я слыхал, что ваш атаман сам на себя руки наложил, дабы в царские руки живым не угодить.

Сидоров с пренебрежением махнул рукой.

— Враки это, сотник. А разносят их царские слуги, дабы атамана и его дело опорочить. Ведают, что на Руси-матушке самогубцам никогда славы и почета не было, вот и хотят добрую память об атамане отнять. Не таков человек был Кондратий, чтобы самому в себя пулю пустить. С саблей в руке встретил он смерть.

— Не понимаю тебя, атаман, — проговорил Дмитро. — То с Булавиным супротив своей старшины воюешь, а сейчас к такой же чужой старшине в гости поспешаешь. Чудно мне это...

— Без старшины жить нельзя, — убежденно произнес донец. — Да только разная она бывает. Одна милостивая и людям служит, а другая, как дикий зверь, все под себя подмять стремится. И малороссийский гетман прислал к нам, донским беглецам, своего верного человека с вестью, что хочет втайне от московского царя говорить с нами. Желает обсудить, как вернуть нам все старинные казачьи права и вольности. Вот наши атаманы и послали меня погутарить с ним обо всем этом.

Сотник расхохотался.

— Это Мазепа — защитник казачьих вольностей? Перекрестись, атаман. Да будь его воля, он давно бы всех казаков в посполитых обратил. Да только не по зубам ему это! И не о защите Дона от царских бояр и воевод мыслит он, а хочет использовать вашего брата-донца в своих вечных кознях. Сразу видать, атаман, что совсем не знаешь ты нашего хитреца-гетмана.

Сидоров глубоко вздохнул, почесал затылок.

— Много разного слыхали мы о гетмане, хорошего и плохого, а потому и решили сами говорить с ним. Может, на самом деле вложил в него Господь душу незлобивую и заботу о близких своих?

Сотник зло сверкнул глазами.

— Это у гетмана Ивашки душа незлобивая? Да у него и души-то нет, а лишь глаза завидущие да руки загребущие. А самая сладкая и сокровенная мечта его — стать не ясновельможным гетманом, а украинским королем вроде ляшского. Уж мы, запорожцы, знаем его хорошо! Смотри, атаман, как бы не угодить тебе в Мазепину паутину. А плести ее он весьма горазд.

Донец упрямо мотнул чубатой головой.

— Меня послала к гетману громада, и я буду говорить с ним, — твердо произнес он.

— Дело твое, атаман, — пожал плечами сотник. — Только не раз ты еще мои слова о гетмане Мазепе вспомнишь...

Так и плыли они, покуда не пришла пора расставаться. Дмитро трижды расцеловался с атаманом, окинул взглядом полусотню его казаков-донцов, остающихся на берегу. Махнул им на прощание рукой, широко перекрестил.

— Доброго пути, други! И дай Бог всем нам еще свидеться!

Отсветы пламени горевшей невдалеке деревни плясали на стенах палатки. Багровые пятна на тонком полотне соперничали порой с яркостью свечей стоявшего рядом с королем шандала. Откинувшись на спинку складного походного стула, устало вытянув ноги, Карл старался не слышать голоса своего первого министра графа Пипера.

В палатке их было двое: сам король и Пипер. На сегодняшний совет Карл не пригласил даже своих самых ближайших советников: фельдмаршала Ренгшильда и генерал-квартирмейстера Гилленкрока. Юный король, будучи от рождения замкнутым и неразговорчивым, предпочитал принимать решения самостоятельно и не делиться ни с кем своими мыслями. Больше всего в жизни он боялся двух вещей: болтливости «своих» и всепроникающего шпионажа «чужих». Считая себя королем-солдатом, слепо веря в гениальность, непогрешимость и написанное ему на роду воинское счастье, Карл по-детски завидовал личной отваге и воинской славе своих далеких предков-викингов, и сам старался подражать им, что уже не раз ставило его жизнь в опаснейшие положения и совсем недавно едва не привело в русский плен. Отличаясь редкой самоуверенностью, Карл не терпел никаких советов, усматривая в них стремление подчеркнуть его молодость, умалить полководческое дарование и даже ограничить власть.

И сейчас, вполуха слушая первого министра, Карл вновь думал о правоте своих суждений. Разве не знал он сам всего того, что уже битый час доказывал ему Пипер? У его солдат кончилась провизия и на исходе порох, и если в Прибалтике и Литве продукты еще можно было купить, то в Белоруссии крестьяне все прятали по ямам и лесным оврагам. Когда же шведские провиантские команды пытались взять продовольствие и фураж силой, жители встречали их вилами и топорами, предавая огню все, что не успевали спрятать или унести с собой.

Польский король Станислав Лещинский, занявший престол с помощью шведских штыков, обещал в свое время Карлу создать большую шляхетскую армию, захватить Киев и затем, вторгнувшись на Левобережную Украину, соединиться там со своим другом и союзником гетманом Мазепой. Однако теперь Лещинский, боясь своих соперников, придерживающихся ориентации на Россию, безвыездно сидел в Польше и удерживался на троне лишь с помощью шести шведских полков, оставленных ему Карлом. Недаром о новом польском короле в Европе говорили, что одна половина Польши его не признает, а вторая ему не повинуется. И хотя Карлу позарез нужны были те почти девять тысяч солдат генерала Крассова, что без всякой пользы стояли сейчас на Висле, он понимал — спокойствие в тылу тоже немаловажно.