Хорошие собаки до Южного полюса не добираются - Ханс-Улав Тюволд

В доме воняет. Воняет от фру Торкильдсен, да и в коридоре тоже. Вот это последнее – это я виноват. Я и блюдо коричных рогаликов. Ну а что мне оставалось делать? Фру Торкильдсен сидела в гостиной и заливала неприятные воспоминания, а тележка с рогаликами стояла на самом виду.

Фру Торкильдсен не заметила, что я угощаюсь рогаликами, а когда они устроили у меня в животе бунт, было уже поздно – она отправилась в ванную и приняла там горизонтальное положение. Я попытался воззвать к ее совести, настойчиво тыкался в нее носом и подбрехивал, но к прогулке это меня не приблизило. Вот оно и вышло так, как вышло.

В доме воняет собачьим дерьмом и опустившейся алкоголичкой. Сейчас Домработница бы нам не помешала.

Мне хотелось бы просветить вас по поводу нюха и обоняния. Чтобы слегка приподнять завесу тайны – подобно тому, как фру Торкильдсен это проделывала со стаканами воды, однако с чего начать, я не знаю.

Начну, пожалуй, с глаз. Они у людей и собак одинаково слабо развиты. Как объяснить неспособному видеть человеку не только то, что именно ты видишь, но и свою способность видеть? Надеюсь, правильный ответ – вообще никак не объяснять, потому что это беспардонно. Лично я не в состоянии представить, каким представлялся бы мир без тех сведений, которые таит в себе запах. Не будь его, как люди вообще узнали бы хоть что-то?

Мы часто слышим, мол, «запах был неописуемый», и вернее подметить невозможно, но позвольте мне попытаться. Описывать что бы то ни было тому, кто не обладает обонянием, но при этом сам так не считает, – задачка не из простых.

Вот три момента, которые следует знать о запахах тем, у кого не развито обоняние.

Первый: запах трехмерен.

Второй: запах не исчезает, а приобретает новые формы.

Третий: запах никогда не спит.

Гренландия – вот какая сейчас для фру Торкильдсен тема дня. Огромная ледышка, вторая по величине в мире, расположенная всего в паре автобусных остановок от Северного полюса. Самый большой остров в мире, едва пригодный для жизни. Таких несгибаемых людей, как там, больше нигде не найти, однако без собак даже они не выдержали бы. А может, и наоборот – это собакам без людей пришлось бы несладко. Шеф выписал с западного побережья Гренландии больше сотни таких собак, которых ему успешно доставили на маленький южнонорвежский островок. Так рассказывала фру Торкильдсен. И я не удержался от вопроса:

– Сотню?

– Да, сотню.

– А это много?

– Не знала, что тебя это волнует.

– Похоже, волнует.

Фру Торкильдсен не ответила, но ее дальнейшие действия свидетельствуют о том, что мои слова не остались без внимания, мои мысли подтолкнули ее мысли, повели их по другому руслу и образовали новые модели, превратившие слова в действия. Мысли эти заставили фру Торкильдсен встать с кресла и пройти в комнату за ванной – сейчас мы эту комнатку почти не используем. Она порылась в ящиках и, шагая быстро, почти с нетерпением, вернулась обратно и уселась за стол. Еду я не унюхал, но на всякий случай последовал за ней и улегся под столом – никогда не знаешь, перепадет ли тебе что-нибудь вкусненькое.

Фру Торкильдсен сидит за столом и что-то пишет. Хотя… пишет ли? Когда она переносит свои мысли на страницы дневника, то слова издают неровный, прыгающий звук, а сейчас ручка двигается по бумаге размеренно, не отрываясь. Листок. И еще листок, так же размеренно, и снова, и опять, мне даже спать захотелось, я придвинулся к ногам фру Торкильдсен и растянулся на полу. Но ненадолго. Отдых мой был нарушен одним из самых грозных звуков в мире.

Ножницы.

«Чик-чик, – хором приговаривали бумага и ножницы, – чик-чик-чик!»

Фру Торкильдсен все резала, и чем дольше, тем нежней становился звук. Она резала все медленнее и медленнее, а затем звук наконец затих, и фру Торкильдсен глубоко вздохнула. Это означало, что она довольна. Она встала из-за стола. Я тоже поднялся.

– Видишь, – фру Торкильдсен вытянула руку с зажатым в ней обрывком бумаги, от которого ничем, кроме бумаги, не пахло, – видишь, что это?

Я при всем желании не мог ответить утвердительно, но фру Торкильдсен это не тревожило. Она подошла к низенькому столику перед диваном – она непонятно почему утверждает, будто столика этого боится, и поэтому он всегда накрыт длинной, до пола, красной скатертью, – бережно положила бумажку на скатерть, после чего опять спросила:

– Теперь видишь, что это?

Спереди бумажка чуть походила на островерхий дом, в котором стоит шхуна «Фрам», но когда я обошел столик и взглянул на нее со стороны, то увидел вот что:

Замерев, я разглядывал маленькую бумажную фигурку на столе, не уверенный в том, что она обозначает, но потом, сам от себя не ожидая, вдруг выпалил:

– Это волк. Бумажный волк.

– Вообще-то это гренландская собака, – сказала фру Торкильдсен.

– Ага, я так и сказал.

Сегодня к нам ни с того ни с сего нагрянул Щенок. С Сучкой. По их словам, они заскочили по дороге, потому что все равно оказались тут по соседству, но визит их производил впечатление тщательно спланированного. Сколько было времени, не знаю – утро, оно и есть утро, и фру Торкильдсен спала заслуженным безмятежным сном. Я лежал в коридоре, на Майоровых ботинках, и медитировал под мантру «завтрак». Мочевой пузырь меня не беспокоил, в нем вполне уместилось бы еще что-нибудь, но когда в ушах затрезвонил звонок, я обстоятельно залаял и, даже толком не проснувшись, вскочил. Когда звонят в дверь, я каждый раз обстоятельно лаю, однако сейчас ситуация сложилась иная. Это был сигнал тревоги, а капитан по-прежнему лежал в каюте без сознания, утомленный вчерашним непростым рейсом.

В замочной скважине повернулся ключ, я замолчал и, не дожидаясь, пока дверь откроется, метнулся в спальню к фру Торкильдсен и снова зашелся лаем, хотя фру Торкильдсен, судя по всему, проснулась. Но хорошими новостями это не назовешь.

Вытаращив глаза и разинув рот, фру Торкильдсен уставилась на меня. Из-под рубашки торчали ее щуплые, костлявые ноги, растрепанные волосы топорщились во все стороны, и все в ее облике выдавало смятение. Старая рабочая лошадка по пути на бойню.

В прихожей послышались голоса.

– Это Щенок с Сучкой, – прошептал я, намереваясь лишь успокоить ее, но шепот только испортил все дело.

Паника фру Торкильдсен перекинулась на меня. И в этот момент я вспомнил слова Майора: «Паника и оцепенение – две стороны одной медали. Но лучше уж принять неверное решение, чем вообще не принимать никакого».

И, как и обещал Майор, стоило мне принять решение, как паника испарилась. Мое сердце два раза ударить не успело, а я уже избавился от страха и приготовился действовать.