Человек из тени - Коди Макфейден

Дженни молчит, смотрит в пространство. Видит слишком многое. Когда начинает говорить, голос пустой, лишенный эмоций.

— Все ударило по нам разом. Полагаю, так и было задумано. Кровать была передвинута, поставлена напротив двери. Чтобы, войдя, мы сразу увидели все, почувствовали весь запах. — Она качает головой. — Я помню, что подумала тогда о белой-белой входной двери. Я почувствовала ужасную горечь. Осознать все, что открылось глазам, было невозможно. Думаю, мы простояли в оцепенении с минуту. Просто смотрели. Чарли первый сообразил, что Бонни жива. — Она замолкает. Я жду. — Она моргнула, вот что я помню. Ее щека была прижата к щеке мертвой матери, Бонни и сама казалась мертвой. Мы так и подумали сначала. А тут она моргнула. Чарли начал материться и… — Она закусывает нижнюю губу. — Чарли заплакал. Но это между нами, ладно?

— Не беспокойся.

— Это был первый и, надеюсь, единственный случай, когда мы нарушили все правила. Чарли рванулся в комнату и отвязал Бонни. Протопал по всему месту преступления. Он все никак не мог перестать материться. Причем по-итальянски. Звучит очень мило, странно, не правда ли?

— Да.

Я отвечаю тихо. Дженни там, в той комнате, и я не хочу ее вспугнуть.

— Бонни была вялой, ни на что не реагировала. Тело будто без костей. Чарли отвязал ее и выбежал с ней из квартиры. Я даже не успела что-нибудь сказать. Он был в отчаянии. Я его понимала. — Ее лицо искажается. — Я велела полицейским вызвать «неотложку» и техников-криминалистов. И патологоанатома. Ну и так далее. Они оставили меня с твоей подругой. В комнате, где пахло смертью, духами и кровью. Я была в такой ярости, что меня едва не вырвало. Я стояла и смотрела вниз, на Энни. — Она вздрагивает. Кулак сжимается и разжимается. — Ты когда-нибудь замечала, Смоуки, насколько мертвые неподвижны и безмолвны? Ничто живое не в состоянии изобразить такой покой. Неподвижность, тишина — никого нет дома. Я постаралась отключиться. — Она пожимает плечами. — Ты знаешь, как это делается.

Я киваю. Я знаю. Ты абстрагируешься, чтобы делать свою работу без рвоты, рыданий или потери рассудка. Ты должна научиться смотреть на ужас бесчувственно. Это противоестественно.

— Знаешь, даже забавно сейчас оглядываться назад. Как будто я слышу свой собственный голос в голове, эдакая монотонность робота. — Она продолжает говорить, передразнивая саму себя: — «Женщина, белая, примерно лет тридцать пять, привязана к кровати, обнажена. Следы порезов от горла до колен, скорее всего ножевых. Многие порезы длинные и неглубокие, что свидетельствует о пытках. Торс, — ее голос вздрагивает, — полость торса вспорота, органы, похоже, удалены. Лицо жертвы искажено, как будто в момент смерти она кричала. Кости рук и ног, по-видимому, сломаны. Убийство выглядит преднамеренным. И медленным. Расположение тела говорит о предварительном планировании. Это не убийство из-за страсти».

— Расскажи мне об этом, — прошу я. — Какое впечатление у тебя сложилось о нем в тот момент, на месте преступления?

Она долго молчит, глядя в окно. Я жду. Она переводит взгляд на меня.

— Ее агония позволила ему кончить, Смоуки. Это был его лучший оргазм. — Слова мрачные, холодные, страшные.

Но именно их я и добивалась. И похоже, они соответствуют действительности. Я начинаю чувствовать убийцу. От него пахнет духами и кровью, дверью в тени, обрамленной светом. Смехом, перемешанным с криками. Он пахнет ложью, завуалированной под правду, он пахнет тленом, заметным только краем взгляда.

Он точен. И он наслаждается своими действиями.

— Спасибо, Дженни. — Я чувствую себя опустошенной, грязной и полной теней. Но я также чувствую, как что-то внутри меня начинает шевелиться. Что-то, что я считала мертвым и исчезнувшим, исторгнутым из меня Джозефом Сэндсом. Оно еще не проснулось. Но я его уже ощущаю. Впервые за несколько месяцев.

Дженни встряхивается.

— Неплохо вышло. Ты в самом деле меня туда увела.

— Моих способностей почти не потребовалось. Ты не свидетель, а мечта. — Мне самой мой ответ кажется тусклым. Я чувствую себя такой усталой.

Мы некоторое время сидим молча. Задумчивые и встревоженные.

Мой кофе больше не кажется мне великолепным, а Дженни, похоже, потеряла всякий интерес к чаю. Смерть и ужас всегда так действуют. Они могут высосать радость в любой момент. Именно с этим приходится бороться тем, кто работает в органах правопорядка. С ощущением вины оставшегося в живых. Кажется почти кощунственным наслаждаться чем-то в жизни, когда говоришь о чьей-то мучительной смерти.

Я вздыхаю.

— Ты можешь отвезти меня к Бонни?

Мы платим по чеку и уходим. Всю дорогу до больницы я с ужасом представляю огромные глаза девочки, глядящие в никуда. Я чувствую запах смерти и крови. Крови и смерти. Это запах отчаяния.

Я ненавижу больницы. Я радуюсь, что они есть в принципе, но у меня лишь одно приятное воспоминание о пребывании на больничной койке. И связано оно с родами. В остальных случаях посещение больницы приносило боль. Я попадала туда, если получала травму или кто-то умирал. Исключений не было.

Мы с Дженни приезжаем в больницу, потому что нам нужно повидать девочку, которая пролежала привязанной к телу мертвой матери в течение трех дней.

Мои воспоминания о последнем пребывании в больнице носят сюрреалистический характер. То было время страшной физической боли и постоянного желания умереть. Время, когда я бодрствовала до тех пор, пока не теряла сознания от переутомления. Когда сутками таращилась в потолок в темноте и тишине, оживляемой только гулом мониторов и звуком шагов медсестер.

Я ощущаю запах больницы, и меня передергивает.

— Пришли, — говорит Дженни.

Полицейский у двери палаты проявляет бдительность: просит меня показать документы, хотя я и пришла с Дженни. Я считаю, что он поступает правильно.

— Кто-нибудь еще приходил? — спрашивает Дженни.

Он отрицательно качает головой:

— Нет. Все спокойно.

— Джим, не впускай никого, пока мы будем в палате. Не важно кого, понял?

— Как скажете, детектив.

Он садится на стоящий у двери стул и развертывает газету. Мы входим.

Когда я вхожу в палату и вижу неподвижное тело Бонни на кровати, у меня начинает кружиться голова. Бонни не спит, глаза открыты. Но зрачки не реагируют на шорох наших шагов. Она маленькая, хрупкая. Ее делает такой не больничная койка, а обстоятельства. Я с удивлением вижу, как она похожа на Энни: такие же светлые волосы и ярко-синие глаза. Через несколько лет она будет копией той девушки, которую я когда-то утешала на полу в туалете средней школы. Я вдруг понимаю, что сдерживаю дыхание. Набираю полную грудь воздуха и подхожу к Бонни.

Дженни по дороге объяснила, что тщательное обследование не выявило следов изнасилования и физических травм. Я рада этому сообщению, потому что знаю: есть другие раны, более глубокие. Они разверсты и кровоточат. Ни один врач не в состоянии зашить раны, нанесенные рассудку.