Пыльная зима - Алексей Слаповский

Главный поинтересовался больничной библиотекой и – вот удача! – нашел там «Принца и нищего» писателя Марка Твена. Два дня он наслаждался. Потом прочитал «Таинственный остров» Жюля Верна – пять дней удовольствия. Потом «Дети капитана Гранта» того же автора. И на этом хорошие книги в библиотеке, занимавшей половину стеклянного аптечного шкафа, кончились, остались лишь зачитанные, но не представляющие для Главного интереса: два-три зарубежных романа издательства «Прогресс» – на иностранных языках, два-три детектива, четыре экземпляра девятисотшестидесятисемистраничного романа М. Доломахамова «Цветенье гор», три экземпляра «Капитанской дочки» А. Пушкина и восемнадцать разрозненных томов советского писателя Мудаевского, которому Главный, кажется, несколько лет назад вручал Государственную премию. Тома были не тронуты. Главный тихо и скромно, чтобы не раздражать персонал, пожелал попасть на прием к главврачу, его допустили. Главный попросил позвонить по вертушке в Кремлевскую библиотеку, чтобы в порядке шефской помощи для нужд психически недомогающих выделили книги Жюля Верна, Марка Твена, а также того писателя, который про Незнайку написал. Каково же было удивление Главного, что в клинике нет вертушки! – и главврач помочь никак не может. Да, он согласен, библиотека скудна, он просил, он обращался, но единственное, чего добился: психбольнице пообещали прислать полное собрание сочинений Ленина.

Главный искренне огорчился, и психиатр, пожалев его, принес ему книгу своего сына: «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Главный принял ее обеими руками и чуть не с поклоном, тут же сделал обертку для книги и вскоре за свою аккуратность стал получать от главврача регулярно книги из его домашней библиотеки: и Жюля Верна, и Герберта Уэллса, и про Незнайку.

Главный стал самым тихим обитателем клиники, о мании своей не вспоминал, просыпался рано утром с ясной улыбкой под пение птиц, бодро умывался, завтракал и жадно приступал к очередной книге чудес и приключений.

Однажды в телевизоре он вдруг увидел себя, то есть того, кем он был раньше. Он забеспокоился, начал озираться, санитар подошел ближе. Главный закрыл глаза ладонями, что-то закричал и убежал от телевизора.

Другой раз, обертывая книгу газетой, он опять увидел свое лицо на первой странице, а под этим лицом – текст важного государственного выступления. Он прочел несколько строк, и с ним вдруг сделались судороги.

С этого времени он не подходил к телевизору, не брал в руки газет, отыскал где-то специальную книжную дерматиновую обложку и берег ее как зеницу ока; когда больной по кличке Пожарник начинал бегать по коридору и кричать: «Пожар! Пожар!» – он не спешил, как другие, выносить из палаты скудное свое больничное барахлишко, брал только книгу с обложкой и спокойно пережидал – или окончания пожара, если он действительно начнется, или когда тревогу объявят ложной.

Он был счастлив.

Неделину же вживание в роль Главного далось без особого труда: бытие Главного определялось не сознанием, а распорядком, который обеспечивало множество людей. Надо было только наблюдать и подстраиваться.

Если люди охраны появлялись с ластами и масками в руках, значит, время идти к морю купаться в мелком огороженном месте или кататься на небольшом военном катере, удить рыбу: она ловилась на удивление споро, Неделин подозревал, что аквалангисты в глубине нанизывают на крючки заранее пойманных рыбин, но, впрочем, радость ловли от этого не уменьшалась – аквалангисты были не дураки, выжидали некоторое время, давали возможность поволноваться – с приятностью, а потом уже насаживали рыбу и – дерг, дерг!

Если охрана и другие служебные лица появлялись все сплошь в официальных костюмах, значит – прием или еще какое мероприятие.

Регулярно Неделину приносили папки с документами, которые ему следовало рассмотреть, то есть поставить свою подпись или не поставить. Большей частью это были наградные листы, и подписи он ставил охотно, натренировавшись перед этим расписываться так, как расписывался Главный.

Но хотелось больших дел, хотелось скорее в Москву.

И вот отпуск закончился. Неделина привезли в Москву.

И ему тут же представилась возможность показать себя: на другой день следовало состояться важному совещанию с участием делегатов от народа – мероприятие ответственное, многолюдное, он должен выступить с речью.

День настал.

Было жарко, Неделину хотелось снять к чертовой матери пиджак и галстук. И он подумал: а почему бы и нет? Он представил: двенадцать первых людей государства выходят в белых рубашках со свободно расстегнутыми воротниками. Уже одно это побудит людей подумать: не новые ли времена на носу? Вселит оптимизм.

– Жарко, – сказал Неделин.

С ним согласились.

Неделин снял пиджак, галстук – и расстегнул верхнюю пуговицу.

Подхватливый министр сельского хозяйства сообразил первым – и живенько сделал то же самое. Смущаясь и отворачиваясь, будто не пиджаки снимали, а раздевались прилюдно догола, остальные последовали его примеру. Замешкался министр обороны, так как был в парадном мундире, не допускающем снятие кителя. Но он что-то шепнул ординарцу-генералу, тот исчез и тут же принес летний полупарадный костюм с батистовой рубашкой нежно-зеленого цвета и погонами. Дольше всех держался идеолог, то расстегивал, то застегивал пуговицы, теребил лацканы, глядел на Неделина умоляюще. Но Неделин лишь неодобрительно покривился. И идеолог снял пиджак – и впервые в жизни покраснел.

Вид у всех стал гражданский и необыкновенно свойский. Прозвучал звонок к началу. Все сгрудились у двери, оставив проход для Неделина. Предстояло подождать еще несколько минут, чтобы атмосфера ожидания накалилась и позывала к овации при появлении членов президиума.

И слушая этот тихий прибой за дверью, Неделин занервничал, забоялся чего-то. Ему стало неловко. Пальцы сами застегнули верхнюю пуговицу рубашки, руки шарили по груди… – кто-то тут же подал галстук, он надел галстук, повел плечами… – подали пиджак, он надел пиджак.

Взмокшие от пережитого потрясения первые люди страны наперегонки бросились одеваться.

Неделин, рассердившись на себя за эту неожиданную слабость, решил отыграться. Сейчас он открыто всему народу скажет: «Абзац, братцы! Приехали! Угробили страну!»

Он вышел на трибуну. Аплодисменты все не стихали. Переросли в овацию. Зал встал.

Начал скандировать здравицы всякие.

Как было бы приятно, подумал Неделин, если бы все это было заслуженно. Если бы он заработал такое уважение. Как было бы приятно любить эту любовь к себе. Наш народ добросердечен, он умеет быть благодарным. Он, собственно, аплодирует не ему, а величию государства. Разве оно не велико? Разве этот зал – Неделин окинул взором державный объем зала – не символ величия? Поднял руку, усмиряя овацию, сделал паузу и сказал:

– Товарищи! В этот знаменательный день… – без бумажки сказал, от сердца. И горло сжало спазмом волнения. Далее пошел по тексту – чтобы успокоиться.