Фронтовые разведчики. "Я ходил за линию фронта" - Артем Драбкин

Ко мне лично отношение было очень хорошим. Я учил литовский, поскольку обращаться к старшим офицерам нужно было по-литовски — многие не знали русского языка. Те солдаты, что приходили на пополнение в Литве, тоже не знали русского языка. Через три месяца я уже знал все команды, а через год я владел литовским языком так, что никто не догадывался, что я русский. Тем более я и волосы стриг под литовцев.

— Кто командовал полком?

— Первого командира я не помню. Потом был Федор Константинович Лысенко. Он был такой… мужичок, совершенно неинтеллигентный — мог и матом запустить, но очень толковый и храбрый. Никогда не ходил пригнувшись. Когда Виленский стал начальником штаба, он ему говорил: «Что ты ходишь буквой „г“?! Ходи прямо!» Виленский на это обижался: «Я не дурак и вам не советую ходить в открытую. Пуля — дура». Погиб он потому, что постоянно был с пехотой, впереди…

Так вот, под конец войны по его приказу полк перешел к ночным действиям. Допустим, брали небольшой городок Науместис. Населения в нем, может, тысяч 10–20, но все-таки город. Обороняла его немецкая танковая часть. Он нам приказал ночью заползти в тыл к немцам и поднять панику. Короткая артподготовка (вот тут нам досталось, когда «катюша» начала стрелять. Попйдали в колеи от танковых гусениц и все выползли живые), и полк броском атакует с фронта. Взяли город, потеряв всего около сотни человек. Захватили шестнадцать танков!

Когда погиб Лысенко, Вольф Виленский принял полк. Он продолжил дело Лысенко.

Клайпеду тоже брали ночью. С моря город атаковал дивизион торпедных катеров, а мы с суши в 4 утра. Взяли город практически без потерь. Матросы с катеров сначала относились к нам с презрением — вшивота, а потом мы с ними подружились. У нас был обмен: мы им — трофеи, а они нам из Ленинграда «горючее» и хорошую закуску.

— Говорят, что 249-й полк считался чисто еврейским?

— Еврейским был первый батальон Виленского. Он хитрый был. Всех смелых, шустрых евреев подбирал. И у него в батальоне было примерно 70 % евреев и 30 % русских и литовцев. Роты у него возглавляли евреи. Я помню командира 9-й роты капитана Гроссмана. В полку его рота была самая боевая. Все особые задания, прорывы и переправы поручали только ей. Виленский старался, видимо, чтобы Гроссману дали Героя, но не получилось. Хотя Гроссман имел четыре ордена.

Не обходилось и без стычек. Как-то раз мы ходили в разведку через Гроссмана. Сказали, что мы уползаем, не спать, потому что будем возвращаться под утро. Говорит: «Идите, не бойтесь». Когда возвращались, по нам открыли огонь… Хорошо, что никого не зацепило. Мы ему сказали, что в следующий раз за такое просто убьем. Потом он уже сам ждал в окопах, пока мы придем.

Второй раз Виленский приказал мне провести разведку боем. Говорит: «Гроссман легко ранен, ты поведешь роту».

Что такое разведка боем? Пехота атакует, а мы под шумок хватаем «языка» и отходим. Мы это дело не любили. Потому что разведка боем всегда с потерями и среди пехотинцев, и среди нас. Поэтому я сказал, что людей Гроссмана я не поведу. Почему я должен нести ответственность за них? Гроссман на меня: «Я тебя расстреляю!» — «Ты не сделаешь этого. А если меня расстреляешь, через полчаса тебя не будет. Давай по-хорошему будем договариваться».

Вообще, евреи воевали нормально: к немцам никто не бегал, в плен им попадать тоже нельзя. Конечно, они головастые, хитрые, берегли себя и старались беречь солдат. Но все самые опасные поручения все равно давались русским. Не то чтобы берегли евреев, нет, не из-за этого. Русские смелее были. Эти были поумнее, а русские посмелее. Меньше за жизнь держались.

— Почему вы ушли из полковой разведки?

— Поссорились. Федотов повел группу за «языком». Впереди полз Казаков, я — за ним. То ли он испугался, то ли что… Не знаю. Немцы не стреляли. Он повернулся и громко шепнул: «Атас!» Я повторил его команду. Все развернулись, обратно поползли. Когда выползли, спустились в траншею, стали разбираться. Казаков говорит: «Ты не правильно меня понял». Я говорю: «Давай не ври». Операция была сорвана. Командир полка втык сделал, да и самим было неприятно, что так все получилось. Когда нас стали обвинять во всех смертных грехах, я ушел в дивизионную разведку. Сначала хотел в 167-й полк уйти. Там очень хорошая была полковая разведка, и ребят я хорошо знал, но Скопас переманил. Мы с ним подружились еще до моего перехода.

В разведроте поставили на учет. Позвонили в штаб полка, сказали, что такой-то теперь здесь. Все. Какая разница, с кем ползать? В дивизионной разведке приняли меня хорошо. Кстати, в роте было не менее 50 % евреев. Ребята хорошие, обстрелянные, со знанием немецкого языка. Со Скопасом мы почти до конца войны ходили вместе на операции. Хороший, толковый парень, смелый, талантливый. Уж если с ним пойдешь, то в спину никто не выстрелит. Он, конечно, щупленький, так что, если бы мне пришлось его тащить, мне было бы легче, чем ему. У нас какой был порядок: в случае ранения он за меня отвечает, а я за него. Мы же никогда своих не бросали. Даже погибших вытаскивали — сами должны похоронить, по-человечески. Такой был закон у разведчиков. Слава богу, нам не пришлось друг друга тащить.

— Как погиб командир роты Барабаш?

— Я в то время еще в полковой разведке воевал. Капитан Барабаш был талантливый, смелый, очень уважаемый офицер. Но немножко такой: «Вперед!» Говорили, что он сидел, потом был отправлен в штрафной батальон и уже оттуда прибыл в дивизию и возглавил разведроту. Погиб по своей дурости и ребят положил… Двенадцать человек тогда погибло.

Дивизия шла в наступление. Они, конечно, шли первыми. Заметили в лесу немецкий обоз. Он приказал снять пилотки — и вперед! А там траншея 1941 года заросшая, а в ней батальон немцев… Их в упор из пулемета и положили. А если бы шли нормально, как разведчики. Залегли, проверили, остановили дивизию. Подползли, узнали…

Жена его не могла поверить, что он погиб. Говорила: «Это не тот человек, которого можно убить». Пока ей тело не показали — не верила. Потом собрали, у кого что было. Все отдали, поснимали все, часы… Наложили ей мешок… Дети ж были… Проводили ее.

— Как часто ходили в поиски?

— Выползать на нейтральную зону и изучать немецкий передний край приходилось почти каждый день, даже зимой… По уши в снегу лежали. Конечно, меняли друг друга. О результатах наблюдений докладывали командиру полка. За «языком» ходили не часто.

— Разведчиков использовали как пехоту?

— Нет. Ни разу нас не использовали как пехотинцев. Нас все-таки берегли. Разведка — это глаза и уши полка, дивизии. Нет разведки, значит, командир полка ничего не будет знать. Пехота ему ничего не расскажет.

— Самый страшный эпизод?

— Форсирование Немана. Те, кто после него выжил, на предплечье сделали себе татуировку «12.09.1944». Вот смотри…

Форсировать реку было полнейшим безумием. Но ведь как… вперед бога мать! Наш берег пологий, песчаный, немецкий — отвесный. Приготовили резиновые шлюпки, погрузили пехоту. От взвода пошла группа на двух шлюпках. Нас же не слышно и не видно, а пехота… То чем-то загремят, то по воде веслами шлепнут. Немцы дали нам выплыть на середину реки… Страшнее мы ничего не видели… Неман весь вскипел. Мы попрыгали из лодок. По течению человек девять нас выплыло в расположение соседней дивизии. Стали подплывать к берегу, а оттуда пехота из пулеметов по нам начала лупить. Мы их обматерили — огонь прекратился. Вытащили нас на берег — и в СМЕРШ. Потом сообщили в дивизию, из дивизии приехал начальник разведки и нас забрал.