Бегство в Египет. Петербургские повести - Александр Васильевич Етоев

– Витька-то наш, слышь, приболел – может, съел чего-нибудь несъедобное, может, кильку, может, ватрушку, может, голову себе отлежал, когда ночевал на ящиках. Ну а этот, ну которого валенок, заявился, понимаешь, как хорь, и раскладывается на Витькином месте…

– Ёршики, они для навару, – кивал ему тугоухий дедушка, и в голове у него что-то скрипело.

– Я ему говорю: погодь. – Тощетелый поменял слушателя и рассказывал уже какому-то инвалиду на самодельном металлическом костыле. – Это что же, говорю, получается: для того Витёк травился гнилой ватрушкой, чтобы всякий залётный хорь покушался на его законное место? И бумажку, говорю, мне не тычь, человек, он, говорю, не бумажка, даже если у него бюллетень. Крикнул я тут Вякина с Тумаковым, крикнул я тут Бегонию…

– Который? Этот? С прыщом? Или длинный, который в кепке?

– Ворюгу поймали… двух. Один на шухере стоял, на углу, другой колёса с автомобилей свинчивал. А эта бабка, вон та, с корзиной, на Таракановке этими колёсами спекулировала…

– Бабку они с балкона скинули, хорошо, был первый этаж…

– Против ветру оно конечно, против ветру только в аэроплане…

Скоро всё это мне надоело. Народ нервничал и ходил кругами, болтая всякую чепуху. Инвалид уже размахивал костылём, выбирая из толпы жертву. Тугоухий дедушка улыбался; он рассказывал, как солить треску. Тощий, одна нога босиком, держал в руке лохматый полуботинок и объяснял на живом примере особенности полёта валенка. Кто-то спорил, кто-то смеялся, кто-то громко жевал батон. Тихая, убогая собачонка болталась у жующего под ногами и слизывала с асфальта крошки.

Я тыкнул Щелчкова в бок, но это уже был не Щелчков, а какой-то гражданин в шляпе. Он странно на меня посмотрел, но тыкать в ответ не стал – наверное, не хотел связываться.

Щелчков куда-то исчез и объявился только через минуту; в руке у него был огурец, зато валенков почему-то не было.

– Я его у кощея выменял. – Он ткнул огурец мне в нос. – На валенки, пропади они пропадом. На, кусай половину.

– Не буду, – сказал я, морщась. – От него ухом воняет.

– Как хочешь, – сказал Щелчков и сунул огурец в рот.

Сунул и тут же вынул.

У стенки на газетной подстилке лежал скромный спичечный коробок с космической ракетой на этикетке.

Коробок лежал не один. Рядом с ним на той же газете расположились, тесня друг друга, кучки гвоздиков, шайб, шурупов, маленькие моточки проволоки, лампочки со сгоревшей нитью, горка пластиковых пробок от бутылок из-под шампанского, заводная курочка-ряба, мутный полосатый стакан, деревянная подставка для чайника в виде профиля Пушкина-лицеиста и прочие чудеса и диковины.

Но ни Пушкин, ни железный свисток нас не интересовали. Мы видели одну лишь ракету, ласточкой летящую среди звёзд. И гордую надпись «СССР» на её красивом боку.

У Щелчкова такой этикетки не было. Были с Белкой и Стрелкой, с первым искусственным спутником Земли, с Циолковским было четыре штуки, а вот просто с ракетой не было. И у меня не было.

Я бросился к коробку первым. Шаг у меня был шире, и руки длиннее, чем у Щелчкова, на целых два сантиметра. Я расставил руки крестом, заслоняя от Щелчкова газету. Я забыл, что такое дружба. Я забыл, что он мой сосед и мы сидим с ним за одной партой. Я забыл, что я ему должен за три контрольные по русскому языку. Я забыл, что прошедшим летом брал у него сачок и удочку. Я забыл, где я живу. В каком городе и на какой планете. Я забыл своё имя. И отчество, и даже фамилию. Я помнил только одно. Дома в коробке из-под зефира хранится моё сокровище. Моя коллекция спичечных этикеток. В двух тонких тетрадках в клеточку. Которую я собирал полгода. По урнам, улицам, по дворам, выменивал у друзей-приятелей, выпрашивал у знакомых и незнакомых. И в этой моей коллекции не хватает самого главного – маленькой наклейки с ракетой.

Звёзды на наклейке вдруг ожили и замерцали, как в настоящем небе. В иллюминаторе ракетного корабля появилось человеческое лицо и подмигнуло мне добрым глазом. Или это мне показалось сдуру?

– Чем, ребята, интересуетесь? – раздался голос непонятно откуда. – Стаканом? Курочкой-рябой? Есть шурупчики для мелкой работы, «пусто-пусто» из домино, графин…

Меня как в сугроб воткнули. Или окатили водой. Я резко повертел головой и упёрся глазами в стену. У стены сидел старичок. Я палец собственный готов был отдать на съедение – только что у стены никакого старичка не было.

– С лёгким паром, – сказал я нервно. И добавил: – Спокойной ночи.

– Вот лампочка, – продолжал старичок, – вещь в хозяйстве совершенно незаменимая. Любая мама спасибо скажет. Применяется для ручной штопки. Вот вроде бы обыкновенная пробка от бутылки из-под шампанского. А надеваешь её на ножку стула, и на паркете ни единой царапины. Не пробка – настоящее чудо. А этот стакан, видите? – Старичок подхватил с газеты мутный полосатый стакан, поставил его себе на ладонь и другой ладонью прихлопнул. Ладони сложились плотно; стакан куда-то исчез. – Фокус-покус. – Старичок рассмеялся. – Ловкость рук и никакого мошенничества. – Старичок приподнял ладонь. На руке я увидел кольца, уложенные одно в другое. – Сделано в ГДР, – сказал он, переворачивая бывший стакан кверху дном. – А в придачу ещё и зеркальце. – Старичок показал нам зеркальце. – Выпил, стакан сложил и смотри, какой ты весь из себя красивый.

– Ко… ко… ко… – зазаикался Щелчков, оттеснив меня плечом в сторону и не отрывая взгляда от коробка.

– «Ко… ко… ко…»? – улыбнулся дедушка. – Вы имеете в виду курочку-рябу или спичечный коробок с ракетой? Вижу, вижу, что не курочку-рябу, а коробок. Хотите знать, сколько я за него возьму? Всё зависит от покупателя. Иному не отдам и за рубль, а иному и без денег не жалко.

Старичок внимательно посмотрел на Щелчкова. Тот топтался со своим огурцом, зажатым в кулаке, как граната. Наверное, огурцу было больно, крупные солёные слёзы катились у него по щеке и падали на пыльный асфальт. Видя такое дело, старичок пожевал губами.

– Ладно, ладно, уговорил, сдаюсь. Значит, так: ты мне – огурец, я тебе – коробок с ракетой. Если ты, конечно,