Другой город - Михал Айваз

Я отправился в обратный путь, к центру города; я спускался к реке вдоль огромных административных зданий начала века и вдоль решеток, за которыми белели заснеженные парки, резкий ветер кидал мне в лицо мелкий колючий снег, я шагал прищурившись, и свет уличных фонарей и автомобильных фар казался расплывчатым. Я шел по набережной под голыми черными деревьями, на другой стороне улицы тянулись тихие фасады с кариатидами, подпирающими балконы, внизу, под металлическим заграждением, текла темная река, скрытая от глаз торопливых пешеходов точно так же, как тихая жизнь тел, как призраки в углах. Я смотрел на темную водную гладь с дрожащими на ней огнями и думал о том, насколько же за последние дни изменилось мое восприятие; я засмеялся – я стал почти как те, из шкафов и каморок, я замечаю только самый остаток мира, его окраину, о существовании которой в моем мире почти никто не знает, в то время как формы, по которым многие годы беззаботно скользил мой взгляд, постепенно расплываются в тумане. Когда же я сам стану призраком?

Проходя мимо шлюза между набережной и островом, я вспомнил про разговор в пивной. Я оперся о холодные перила и посмотрел вниз. Обе створки ворот плотины находились на уровне воды, в полумраке к стене из каменных глыб на островной стороне шлюза прижалась длинная баржа с пирамидами речного песка, на которых лежал снег. Я видел пустую и темную застекленную капитанскую рубку. По мостику я перебрался на остров и по железной лесенке, вделанной в каменную стену шлюза, влез на палубу.

Там я поднялся в рубку. На приборной панели светились и тихо тикали циферблаты, через стеклянную стенку просматривались мокрые камни стены, красный сигнал над закрытыми металлическими воротами шлюза, бросавший отблески на заснеженный куст, силуэт башни у моста Ирасека. Вдруг судно закачалось. Водная гладь дрогнула и стала опускаться, я смотрел, как один за другим обнажаются камни стены. Скоро я понял, что уровень воды давно уже достиг уровня реки под плотиной. Однако вода непрестанно куда-то уходила, шлюзовые ворота были уже видны целиком; оказалось, что они стоят на широких каменных опорах; судно тихо опускалось в углубляющуюся пропасть, ограниченную по сторонам четырьмя каменными стенами. В глубине под водой показался свет, он поднимался вверх до тех пор, пока не вынырнули светящиеся окна. Они появлялись ряд за рядом, во всех четырех стенах; некоторые из окон были темными, но в основном свет в них горел, за стеклами виднелись комнаты, которые почти ничем не отличались от комнат в нашей части города, – разница была только в том, что на покрашенных с помощью валика стенах висели аляповатые цветные рельефы с изображением Даргуза, пожираемого тигром. Из воды выступали все новые и новые квартиры, они проплывали вверх мимо капитанской рубки и исчезали в вышине. В одной из комнат ужинало семейство, в другой лысый мужчина в майке разгадывал кроссворд в газете, в третьей пожилая женщина с волосами, собранными в пучок, склонилась над швейной машинкой.

Спустя час судно остановилось. Я задрал голову; казалось, что я попал во дворик между небоскребами, надо мной светились окна нескольких десятков этажей, вертикали сбегались в головокружительной перспективе к невидимому отверстию высоко наверху, откуда на стекло рубки падали мелкие снежинки. Иногда одно окно гасло, а взамен зажигалось другое, иногда окно отворялось, в нем показывался темный силуэт, слышался пронзительный женский голос, зовущий кого-то. Прямо над водой, сбоку от баржи, было окно пустой темной комнаты, напротив окна неярко светилось матовое стекло двери, ведущей в соседнее помещение, где горел свет; он позволял разглядеть в ближайшей комнате очертания мебели, слабо поблескивающие гладкие поверхности шкафов и стекол. На стене над тяжелым кожаным креслом висела картина, мне почудилось, что в ее неясных пятнах я различаю смеющееся лицо Алвейры, ее откинутую назад голову с развевающимися волосами. Заметив, что окно полуоткрыто, я перебрался с баржи в комнату. В ней пахло старой обивкой и рассохшимися полками, я услышал неясные женские голоса, доносящиеся из соседней, освещенной комнаты. На цыпочках я подкрался к картине; оказалось, что полутьма меня обманула, это была не Алвейра, это вообще был не портрет: писанная масляными красками картина в золоченой раме (внизу к ней была привинчена пластинка с числом 2092) изображала современный интерьер какой-то шикарной виллы, за широким окном и открытыми на террасу дверьми тянулась линия морского горизонта, расплывшаяся в горячем воздухе; на террасе было три легких плетеных кресла, расположенные на мощеном полу так, как будто их небрежно отодвинули, когда вставали; теннисная ракетка была прислонена в углу к белым лакированным перилам; на заднем плане виднелся полукруглый морской залив, на песке пляжа лежали люди в купальных костюмах, измаявшиеся от жары, над пляжем круто поднимался вверх холм, заросший пальмами и оливковыми деревьями, на его склонах теснились виллы, белые стены которых просвечивали сквозь листву. На боковой стене комнаты висела потемневшая картина, а под ней лежало бездыханное тело молодого мужчины в светлом костюме, над которым склонялось, безжалостно вгрызаясь ему в голову, страшное животное, – итак, я снова встретился с привычным мотивом искусства другого города, но на этот раз животным-убийцей был не тигр, а муравей ростом со взрослого человека. Алая кровь текла по полу и впитывалась в бахрому ковра. В передней части комнаты был изображен письменный стол, на столешнице которого валялось несколько писем; на конверте одного из них виднелся логотип Societe des Bains de mer (Общество морских курортов). На краю стола лежал раскрытый толстый том; на это место картины падала полоска света из соседней комнаты, и я смог прочесть текст на страницах книги; это оказалась «Одиссея», и в ней была подчеркнута карандашом строка «Y moi egy, teyn aute brotyn es gaian hikany?» – «Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?»; рядом на полях было мелким почерком написано: «Спустя многие годы натянутая тетива страха со звоном порвалась, когда в своей золотой маске, сияющей ядовитыми отблесками ночных огней, неожиданно явился Тот, кто в предрассветный час поет в шкафу. Формы заволновались и лопнули; то, что выплеснулось на нас, явилось из земель, лежащих за самыми дальними границами наслаждения и отвращения, из пустых чемоданов под кроватью. Как ни странно, оказалось, что эта неизвестная лава из забытых внутренних миров, медленно вытекающая сквозь прорехи поверхности, могла бы обеспечить целостность мира, в которую мы перестали верить уже в передвижных купальнях, блуждающих по пустынным деревенским дорогам, окаймленным сливовыми аллеями, впервые в жизни нас осенило, что чудовища, возможно, наши друзья. Неважно, что связующее вещество зарождающейся цельности – это вонючее месиво, главное, что наши лица снова будут нарисованы на белых колоннах, возвышающихся в джунглях. На их вершинах сидят зеленые обезьянки, с озера слышится рев ягуара. С сегодняшнего дня мы будем приближаться к любому из берегов с пустыми руками и с улыбкой, которая огорчит аборигенов больше, чем то, что прежде мы подрывали устои. Это будет увлекательно. Нашу настойчивую любезность не сможет победить ничто на свете, лозунг „Нежность к чудовищам", где наконец-то упомянут тихий перезвон бокалов в витринах придорожных квартир, будет снова внесен в энциклопедию и заложен священной картинкой с болезненно переливающимся храмом изо льда. Дикие звери, которые блуждали в наших жестах, освободились и танцуют теперь каждую ночь на площади под колокольней. С нами уже ничего не может случиться, нам нечего больше бояться. Нежные прикосновения благоухающей кожи и отличная работа острых зубов неотъемлемы от празднества, что распространяется от созвездия к созвездию. Пусть придет Навсикая с девушками, пусть приползет по песку стадо чудовищ…» Текст заканчивался линией, которая тянулась поперек всей страницы и в одном месте прорывала ее; наверное, это был след того момента, когда муравей вцепился в затылок пишущему и оттащил его от стола.