Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

заседаниях кабинета, как мне передавал Лацкий, о случае с Добрым говорилось в таком же смысле. Между тем одни из министров знали, а другие подозревали правду. Как выяснилось впоследствии на суде, знал ее и премьер Голубович. И тем не менее, кабинет продолжал свою недостойную игру. На мой вопрос в закрытом заседании Рады, как он объясняет непонятный образ действий уголовно-розыскного отделения, министр юстиции Шелухин кратко ответил мне, что не может дать никаких сведений по этому делу. Я объяснил себе его ответ, сказанный в довольно резком тоне, нежеланием нашего генерал-прокурора обнаруживать тайны незаконченного следственного производства. В действительности, однако, Шелухин, по-видимому, также чуял правду, но не установил еще своей линии поведения.

Германские власти через несколько дней, видимо, получили сведения о причастности к делу Доброго украинских министров. Это и решило судьбу министерства Голубовича, а вместе с тем судьбу избравшей его Центральной Рады.

Наши политические круги, и прежде всего Рада, были чрезвычайно взволнованы приказом Эйхгорна. Малая Рада собиралась 27 апреля три раза: утром в закрытом заседании, вечером в открытом и ночью снова в закрытом. Премьер Голубович в открытом заседании заявил с трибуны протест против нарушения германцами суверенных прав Украинской Народной Республики; он сказал, что правительство обратится в Берлин с требованием об отозвании из Киева представителей высшего германского командования. После речи Голубовича начались прения. Говорил в тот вечер, впрочем, один только представитель «руководящей фракции» — украинский эсер Янко, а затем заседание было прервано до следующего дня.

На следующее утро, при громадном стечении публики, заседание возобновилось. Настроение было очень встревоженное, но не безнадежное. В кулуарах Рады передавали, что от берлинского посланника Севрюка получена телеграмма с благоприятными сведениями. По открытии заседания, первым выступил представитель украинских эсдеков Порш, после него Винниченко, впервые появившийся в Раде со времени ее бегства из Киева в январе 1918 года. Винниченко говорил часа полтора, он прочел нам целую лекцию об украинском национальном движении. Затем появлялись на трибуне представители «меньшинств» — эсер Зарубин, поалей-цион Гольдельман, еврейский социалист Шац. Все речи в той или другой форме протестовали против поведения немцев. Зарубин, как убежденный украинофоб, перекладывал вину на правительство, призвавшее немцев. А Шац, — молодой человек с франтоватым видом, — так увлекся своим красноречием, что назвал 70-летнего фельдмаршала Эйхгорна «прусским лейтенантиком с нафабренными усами».

Министерская ложа была в начале заседания полна, но постепенно большинство министров, в том числе Ткаченко и Жуковский, исчезли. Помню, как поразило меня в этот день осунувшееся лицо Ткаченко и лихорадочный блеск его глаз. Заседание все продолжалось, приближалось время перерыва, мы начинали уже уставать, и около 4 часов дня на трибуне появился Рафес. Его речь — последняя речь, сказанная в Раде, — была очень удачной. Он пытался очертить реальное положение вещей, потонувшее «в море слов, сказанных сегодня к делу и не к делу». И эта неприкрашенная действительность состояла, по его словам, в том, что немцы совершенно пренебрегают Радой и правительством и начинают хозяйничать по-своему. Такого оборота событий следовало ожидать с того момента, как немцев призвали; и за него ответственны те, кто призвал их. «Говорю это, — сказал Рафес, — не со злорадством, а с печалью в душе»… Во время речи Рафеса кто-то подошел сзади к председательствовавшему Грушевскому и шепнул ему что-то на ухо. Грушевский ничем не реагировал на сообщенное ему известие и только через несколько минут, посмотрев на часы, заметил Рафесу, что его время закончилось. Рафес, однако, продолжал. Через несколько минут Грушевский снова обратился к нему со словами: «Ваш час скончівся».

Рафес еще говорил заключительные фразы своей речи, когда с лестницы донесся шум, дверь в зал растворилась, и на пороге появились немецкие солдаты. Несколько десятков солдат тотчас вошли в зал. Какой-то фельдфебель (потом выяснилось, что это был чин полевой тайной полиции) подскочил к председательскому креслу и на ломаном русском языке крикнул:

«По распоряжению германского командования, объявляю всех присутствующих арестованными. Руки вверх!»

Солдаты взяли ружья на прицел.

Все присутствующие встали с места и подняли руки… С поднятыми руками, саркастически улыбаясь, стоял на трибуне Рафес. Порш (как будто в знак своей немецкой лояльности) высоко поднял руку с номером «Neue freie Presse»; в другой, также поднятой руке он держал свой паспорт.

Грушевский, смертельно бледный, оставался сидеть на своем председательском месте и единственный во всей зале рук не поднял. Он по-украински говорил что-то немецкому фельдфебелю о неприкосновенности прав «парламента», но тот еле его слушал.

Немец назвал несколько фамилий, в том числе Ткаченко и Жуковского, которые приглашались выступить вперед. Никого из названных в зале не оказалось.

Тогда всем депутатам было предложено перейти в соседнюю комнату; при этом в дверях залы заседания солдаты ощупывали нас, ища оружия.

Мы столпились в указанном нам помещении. Комизм положения невольно настроил всех юмористически. Обсуждали вопрос, что же с нами будет — поведут ли в тюрьму или, может быть, вышлют в концентрационный лагерь?

Я оказался рядом с украинским эсером Янко, выступавшим накануне от имени своей фракции. «Теперь вы видите, — сказал я ему, — что было довольно легкомысленно, не имея никакой силы, вести политику, которая шла вразрез с видами тех, у кого сила была. Отчего вы не столковались вовремя с немцами?» Мой эсер был, видимо, подавлен. «Да, нужно было пойти на уступки в земельном вопросе», — сказал он наконец.

Наше сидение взаперти продолжалось не больше часу. Вдруг двери на лестницу раскрылись, и кто-то грубым и насмешливым тоном крикнул нам:

«Raus! Nach Hause gehen!»[67]

Мы спустились по лестнице вниз. На улице, у входов в здание Рады, стояли броневики и пулеметы. Толпа любопытных глазела на пикантное зрелище.

Мы разошлись по домам…

III. Гетман и Директория.

(май 1918 — январь 1919)

Пантомима в цирке. — Новое правительство. — Высокая конъюнктура. — Защита в немецких военно-полевых судах. — Политические преследования. — В еврейском национальном совете. — Московский ад и киевское эльдорадо. — Финал германской оккупации. — Внутренняя политика гетмана. — Напускной украинский национализм. — Восстание Петлюры и крушение гетманства. — Директория. — Борьба против русских вывесок. — Трудовой конгресс. — Налеты. — Большевики с севера или союзники из Одессы? — Исход из Киева.

Через несколько дней после гетманского переворота в Киеве состоялась всеукраинская конференция Еврейской народнической партии (Фолькспартай). Комитетом партии мне было поручено прочесть на этой конференции реферат о политическом моменте. Я начал его следующими словами:

«В