Комната страха - Вадим Левенталь

* * *

Мы ныряем в клуб, как в парилку. Впрочем, это гигантская парилка. Под потолком парят четыре громадные люстры, пространство зала пробивают разноцветные лазеры, воздух трясется. Полина отплясывает, как сорвавшаяся с цепи, и ее можно понять: с двумя детьми успеешь соскучиться по клубному угару.

В дыму и мигающих лучах света дергается и качается тысяча человек: мальчики, девочки и люди, про которых не поймешь, мальчики они или девочки. Впрочем, по нескольким девочкам понятно, что они мальчики: они прыгают осторожно, чтобы не слетели накладные груди. Полина берет у меня деньги, две бумажки по двадцать евро – это всё, что у меня есть; картой здесь, оказывается, не расплатиться. Она исчезает, крикнув, чтобы я никуда не уходила с этого места. Глаза ее широко распахнуты, она возбуждена до предела.

Я не умею танцевать, просто слегка дергаюсь – стоять столбом здесь смог бы только столб: толпа дышит и ворочается, как настоящий, какой не снился и Гоббсу, Левиафан – одно животное тело, упругое, молодое, раскаленное. У этого животного есть цель, его движение имеет смысл: дистилляция чистой эйфории, эликсира беспримесной сексуальности. Ногами и руками здесь взбивают молоко трехмерного пространства, чтобы выпрыгнуть из него в продолжение рода. Я путано делюсь этой мыслью с Полиной, когда она возвращается. Полина вместо ответа протягивает мне таблетку: съешь и всё поймешь. А это на сдачу, – в другой руке у нее бутылка воды.

Нет, кричит она мне в ухо, всё наоборот. В действительности человек испытывает страх перед сексуальностью. Она лишает его индивидуальности, то есть вообще выключает его как отдельного человека. Для либидо неважно, кто ты. Ему наплевать на личность, человек ему нужен только как сегмент трубы, по которой оно ползет дальше. Поэтому люди выдумывают миллион способов задушить его. Это, она крутит ладонью над головой, один из них. Только тут дело в том, чтобы поставить либидо перед собой и так перестать его бояться. Знаешь, иногда тренируют силу воли, а тут – но она уже так хочет танцевать, что ей лень закончить. Она прыгает, выбрасывая вверх руки.

Могли мы задушить Вилли? Я пытаюсь себе представить, как это могло бы выглядеть. Я бы держала ноги, а Полина – прижимала подушку к лицу. Полина тяжелее и, наверное, сильнее его – крепкая порода: у нее всё крупное – лицо, шея, плечи, грудь, бёдра. Полина красивая и стройная, просто очень большая. Я вижу, как на нее смотрят. Полине это очень нравится.

Таблетка, как обычно, приходит мне не столько в ноги, сколько в голову: мысль начинает бесконечно забираться сама на себя. Я думаю о смерти Вилли, потому что, возможно, сама хотела бы с ним секса (двадцать два, это ж надо), но с другой стороны, мозг может обманывать меня, подсовывать логические конструкции вместо простого, зато настоящего воспоминания. Я думаю себя думающую, и меня начинает немного потряхивать изнутри. Я двигаюсь в сторону, к стене – постоять и попить воды.

У стены на корточках сидит мальчик, который, как только я подхожу, поднимается и говорит мне hallo – я отвечаю ему по-немецки, потому что слышу баварский, ни с чем не спутаешь, акцент. Мальчик хватает воздух ртом, как рыба, от удивления: он симпатичный, черненький (наполовину итальянец? турок?), и ему не больше двадцати, на таких нужно писать “exploring the world, handle with care”. То ли мальчик перекурил, то ли плохо учился в школе, только английский его колдыбает квадратным колесом по пересеченной местности, и я со своим немецким для него, как мама для мамонтенка.

Пока мы с Матиасом обсуждаем, кто откуда приехал и кто где учится (я ему еще и нравлюсь: он осторожно трогает меня за плечо и задерживает пальцы; я не говорю ему про магистратуру, зачем пугать мальчика, для него двадцать и двадцать семь пока только слова), я замечаю Полину. Она подпрыгивает, вертит задницей и тащит в нашу сторону высокого, с нее ростом, и как палка худого парня – русского, как выясняется.

Я ломаю голову, зачем он мог Полине понадобиться; разве что для меня, но я тоже никогда не любила такие потерянные лица – на Матиасе оно еще как-то смотрится, но Андрею лет тридцать пять, – к тому же скоро становится понятно, что он гей. Стесняясь, он спрашивает у Полины, ты давно тут живешь, знаешь, наверное, как тут с гей-клубами, – Полина взглядывает на меня, в глазах у нее какая-то особенная бешеная резвость, мне становится не по себе и хочется ее отговорить, знать бы только от чего.

Когда я всё понимаю, уже слишком поздно, да к тому же все мои силы уходят на то, чтобы сохранять серьезное выражение лица. Полина болтает одновременно с Матиасом и Андреем. У Матиаса она спрашивает, как он добрался, а Андрею объясняет, что здесь у нас уже давно не то, что там у них, отдельных гей-клубов нет, просто геи тусуются везде, вот и всё. Вот, – показывает она на Матиаса, – нравится? Андрею нравится. Я у него спросила, он работает здесь. – В смысле работает? – Говорит, пятьдесят. Матиас бурно рассказывает про то, как он добирался сюда на машинах. Андрей удивлен, но Матиас ему правда очень нравится. Только есть нюанс: если ты отдашь деньги ему в руки, то ему придется платить налог, он тут совершенно бешеный; так что тут делают так: отдают деньги третьему, вот хоть Катюхе, а уж она потом Матиасу, понял? Я тупо беру деньги, пятьдесят евро, и Полина тащит меня в сторону: сейчас вернемся! Bis bald!

Пробравшись через толпу подальше, Полина вытаскивает у меня полтинник, подпрыгивает, зажав его высоко в руке, и победно улюлюкает. Я – ничего не могу с собой поделать – хохочу, складываясь пополам. Филолог тоже может зарабатывать! – кричит она мне в ухо.

Но, конечно, всё это сверхъестественное веселье может быть реакцией сознания на ужас в темноте той дыры, про которую я ничего не помню, – от скручивающего косяк Вилли до дороги к метро. Мне кажется, он там есть, я слышу его хриплое сдавленное дыхание, но его заглушает биение танцпола.

* * *

Танец в эпицентре салюта: синие вспышки, оранжевые взрывы, красные гирлянды; на большом, во всю стену экране беззвучно и медленно раскрывается мега-вагина, и зал заполняет туман.

В тумане становятся ненадежны руки и лица: тела разбиты и собираются заново; зеленые лазеры разрезают этот кремовый торт на кусочки, но ничего не освещают, – вероятно, именно так и выглядит бессознательное – всполохи и фрагменты.

Когда туман рассеивается, я трясу Полину за плечо: издалека к нам пробираются наши мальчики – продавец и покупатель. На лице у Полины – та смесь озабоченности и сосредоточенности, которая, кажется, и позволяет ей всю жизнь добиваться чего-то вопреки всему; чтобы принять решение, ей нужно полторы секунды – она хватает меня за руку и тащит к выходу.

Я кричу, что лучше просто отдать деньги – пошутили и пошутили. Вместо ответа Полина показывает мне средний палец – но предназначен он не мне, а двум разъяренным мужчинам, которые наконец чуть-чуть вспомнили английский: сами виноваты.

Пробираться через танцующую толпу весело и трудно – я толкаю девицу, несущую два больших цветных коктейля, коктейли взлетают вверх, к лазерам и огням, – визг и хохот, – и за нами с Полиной закручивается спасительная суматоха. Пахнет сладким по́том.