Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

имени – Климов и Гусман. Кинул в почтовый ящик и вскоре забыл. А потом меня в школе спрашивают, мол, не я ли стал победителем шахматного конкурса. Показали мне газету, где я значусь среди десяти победителей. Записали меня одного. Мне потом прислали приз в виде книг.

Хотя Юра вроде бы и не стремился в чемпионы, но в турнирах все же участвовал и «дослужился» до третьего разряда. Одно из самых ярких шахматных впечатлений – поездка на областную спартакиаду в Сталинград.

Вся спартакиада происходила на стадионе «Динамо». Я не помню, кто из спортсменов еще там был из нашего детдома. Я представлял шахматы. Мы с ребятами посоветовались, на какой доске кто играет. Я был сильнее того, кто должен был играть на первой доске. Но чтобы команда набрала больше очков, решил сесть за вторую доску. Судил наши соревнования известный шахматный мастер из Сталинграда Давид Гречкин.

Эта увлеченность у Юрия Николаевича сохранилась надолго.

Еще одна значимая линия в тогдашней жизни Юры Гусмана – детдомовский духовой оркестр, руководимый неким Михаилом Михайловичем. В ретроспекции тот удостоился от своих подопечных размытых и при этом лаконичных характеристик: «взялся словно ниоткуда», «загадочный человек с непонятной биографией», «видимо, был выслан за что-то». Единственный намек на конкретные обстоятельства его прежней жизни содержит в себе фраза из мемуаров Юрия Ларина: «Он руководил раньше духовым оркестром московского автозавода».

Пылкого обожания со стороны юных оркестрантов Михаилу Михайловичу, похоже, так и не досталось (на репетициях он за неверно взятую ноту мог покарать виновного щелбаном по лбу), однако дело свое он знал неплохо и сумел создать более или менее сыгранный ансамбль. Володя Климов играл на трубе, Толя Чеботарев – на баритоне, а Юра Гусман – на теноре («не обладая никакими музыкальными способностями, я там все-таки чему-то научился»). Рассказывают, что музыкальные инструменты детдому подарили шефы, уже упоминавшиеся.

Репертуар, конечно, не выглядел чересчур богатым и сложным: исполняли главным образом марши – в торжественных случаях, или еще популярные мелодии на субботних танцах в клубе. Климов говорит также о том, что имелся и «внешний спрос»: окрестные жители время от времени приглашали детдомовцев сыграть на свадьбах или похоронах. И даже бывали эпизоды, когда к услугам оркестра прибегало высокое районное начальство. Однажды ребятам довелось играть на церемонии закладки первого бетона в Волжскую ГЭС: вероятно, другого ансамбля духовых инструментов в нужный момент под рукой не оказалось. Не исключено, впрочем, что на выбор повлияла заслуженная к тому времени репутация этого музыкального коллектива.

Наконец, про рисование. Судя по всему, Юра Гусман в детском доме не выказывал каких-то «поразительных успехов в области изобразительного искусства», да и не было там изостудии, не завели. Но все-таки он часто рисовал – как умел, сугубо для себя, для небольшой компании сочувствующих зрителей или же «по заданию редакции» стенной газеты. Владимир Климов вспоминает:

Юра любил рисовать еще в детском доме. Пушкина рисовал, помню. Делал стенгазеты. Моя одноклассница потом, когда ей подарили Юрин альбом, сказала: «По-моему, он в детдоме лучше рисовал».

Довольно объяснимо, что впоследствии Ларин этот свой «период творчества» почти бессознательно отторгал, но одноклассники ведь сочинять не станут. Да и сам он вспоминал, что незадолго до окончания школы даже отправил в один из московских художественных вузов запрос насчет экзаменационных требований. И вскоре получил ответ, где среди прочих необходимых умений значилось рисование обнаженной натуры. В Среднеахтубинском детском доме, понятное дело, о сеансах такого рода никто бы и заикнуться не посмел. Да и объяснить академические принципы изображения человеческой фигуры все равно было некому – здесь и учебных гипсов-то, начиная с шаров и конусов, в глаза не видели. Робкое намерение отпало само собой.

Возвращаясь к кружкам и секциям: именно они главным образом способствовали общению мальчиков и девочек. Так «исторически сложилось», что у тех и других существовали несколько обособленные миры – хотя и постоянно пересекавшиеся, но не предполагавшие все же тотальных совместных интересов. Жили мальчишки и девчонки в разных корпусах. При этом в школе они учились в общих классах – любопытный момент, ломающий привычный шаблон насчет раздельного обучения в тот период. Действительно, с 1943 по 1954 годы в СССР внедрялось раздельное обучение для мальчиков и девочек. Правда, реформа эта, начавшись со столичных и других крупных городов, до глубинки в итоге не добралась. Почти половина школ в стране так и оставались, как раньше, смешанными – в том числе в Средней Ахтубе.

Собственный уклад жизни детского дома тесно смыкался с порядками в школе, но все же не образовывал с ними неразрывного целого. Школа была организацией формально внешней, поскольку детдомовцы учились здесь наряду и наравне с детьми «из местных». Соответственно, школьные учителя не относились к числу работников детского дома. На практике, конечно, педагоги из двух «институций» взаимодействовали насколько могли – хотя бы просто во избежание взаимной головной боли. Но если трения и конфликты внутри детского дома со временем удалось разрулить (вспомним «блатных», бесследно куда-то канувших вместе со своими жесткими обычаями) или же пригасить до уровня мелких неприятностей, то стычки детдомовцев с «местными» так и оставались обычным явлением.

Однако регулярно происходившие драки не перерастали в устойчивый антагонизм. Во-первых, детдомовцы действовали сплоченнее «местных», что предотвращало затяжную вражду в массовом масштабе. А во-вторых, не существовало между ними ощутимых «классовых различий» – все жили хоть и не совсем уже впроголодь, но почти одинаково без излишеств. Если посмотреть объективно, то почвой для конфликтов, помимо всегдашней подростковой тяги встать плечом к плечу со «своими» против условных «чужих», становилось довольно простое обстоятельство: детдомовцы завидовали «местным» прежде всего из‐за большей вольности их существования вне школы, а вторые, похоже, ревновали первых к уделяемому им вниманию со стороны взрослых.

В любом случае никакой пропасти в персональном общении не наблюдалось. Почти все воспитанники детского дома раньше или позже обзаводились приятелями из числа ахтубинцев. Вот и Юра не оказался исключением. Один из его знакомцев впоследствии стал персонажем устных мемуаров:

У меня в восьмом или девятом классе появился друг, Коля Омельченко, местный. Мы сидели за одной партой. Вранье это было или нет, но он говорил, что сидел за убийство. Может, и врал. Его усыновили. В десятом классе он как-то позвал меня к себе домой. А в это время уже начались экзамены. Коля говорит: «Я Онкелю Паулю (прозвище школьного учителя немецкого языка. – Д. С.) сказал, если он не поставит нам хорошие отметки, я его убью». Онкель Пауль предложил ему взять словарь и вписать туда нужные правила, может, заранее дал билеты,