Я, Чудо-юдо - Игорь Мерцалов

– Хо-хо! В любой, самий дикий страна спроси любой житель: «Эй, житель, как звайть торговец, который ближе?» Житель тебе сказайть: Исаак или Соломон. Как звать содержатель притон? Абрам или Израиль. Кого ни звайть – есть иудей! И тогда смотреть: деньги идут в еврейский руки. Где еврей, богат, там еврей ступай в городской ратуш и правься над честний католик. Честний католик везде гнет спин для еврей. Долговая яма – изобретение от еврей! Потом перед Пасха не хватайт вина для причастий… А потом младенци пропадайт! Ты знать, что иудеи пить кровь наших детей?

– Дубина! – срывался я. – Ну кто тебе это сказал?

– Все знайть.

– Кто – все? Кто-нибудь конкретно подсчитал, где и сколько младенцев пропало в твоей Саксонии?

– В Саксонии юде нет! Почти. Но по всему миру расползлась черная зараза…

– Да нет, ты, зараза белокурая, не юли, ты мне прямо скажи: кто-то твоих младенцев подсчитывал?

– У меня нет младенцев, – Рудя густо краснел.

– Да я вообще имею в виду во всем мире. Ну сколько их в мире жидами украдено?

– Весь мир никто не мочь посчитайть.

– Ну хорошо, возьмем немцев в целом. Нет, шире, включая, скажем, французов и поляков. Ты способен ответить на прямо поставленный вопрос или нет? – уже рычал я.

– Да зачем считайть? И так все знайт кровавий истин…

– Ты факты давай! Факты, факты!

– Что-что я? – шалел Рудя, почему-то считая, что я вздумал обратиться к нему по-английски.

– Доказательства! – ревел я, брызжа слюной. – Сколько младенцев пропало? Кто доказал, что исчезновения связаны именно с евреями?

– А с кем же еще?

– О, Donnerwetter![6]Назови имена людей, которые своими глазами видели, как евреи пьют кровь христианских младенцев!

Рудя пожимал плечами:

– Кто мочь видеть, если это есть тайный мистерий? Честный католик туда не мочь пройтить.

– А, кроме того, честный католик не станет смотреть на подобное непотребство и закроет глаза, – вставлял кот.

– Вот именно! – воодушевлялся, не чувствуя иронии, Рудя. – Зачем смотреть, если и так все знайт? Жид надо бить, а не считать.

– Вот – идеальный образчик фашизма: действовать не рассуждая. Только действовать и, упаси боже, ни о чем не думать!

– Ты говорить «думать», мы говорить – «словоблудии»! Мир погряз в ересь, думать некогда, надо выжигайт ересь с огонь и меч!

От мировых проблем плавно переходили на личности.

– Такие молодчики, как ты, способны оправдать любое преступление! Можно ходить по колено в крови и считать, что совесть твоя чиста, потому что служишь великой идее. А все потому, что своих мозгов нет, вот и нахватываешься всякой дряни со стороны, лишь бы эта дрянь красиво звучала.

– Ты так говорить, потому что есть враг Фатерлянда и христианства! Ты есть воплощение ересь: славянин, русише дикарь, которого Спаситель не защитить от черний кольдовство! Попущением Божьим ты есть облик зла всего мира: отвратительний чудовищ с заблудший душа!

– Парни, парни, ну зачем же так грубо? – запоздало спохватывался Баюн.

– Ах ты, тварь, Нибелунг паршивый, немчура немытая, мало мы вас под Сталинградом…

– Мерзость и кощунство, мало ми вас под Псковом…

Ни под Псковом, ни под Сталинградом ни один из нас не был, но это не мешало.

Однажды я спросил у Руди, сам-то он из которых: кто «думайт» или кто «делайт».

Потомственный рыцарь, то есть по жизни серый «делатель», почуявший шанс стать великим «думателем», Отто Цвейхорн, по-моему, обиделся.

Господи, избави остров Радуги от евреев! Я-то ничего, коту начхать, а вот что с Рудей сделается… или с евреем, если я не успею вмешаться…

Хотя, быть может, я сгущаю краски? Рудя, пока не вспоминает о том, что он фатерляндец, католик и вообще антисемит, вполне приличный парень. Мирится же с фактом моего существования. А ведь все, что он про меня наговорил, с его точки зрения – абсолютная истина. Он действительно обязан – и по рождению, и по убеждениям, – воспринимать меня именно как воплощение мирового зла.

И ничего, уживаемся!

И с котом у него проблем нет, несмотря на то, что Баюн тоже воплощение языческих ересей, к тому же из «диких» славянских краев.

Так, глядишь, занесет к нам иудея, Рудя и с ним смирится…

Или дело в другом?

Все наши с Рудей размолвки кончаются, как правило, более или менее навязчивой демонстрацией моего физического превосходства. Даже если Отто Цвейхорн раздобудет коня и взгромоздится на него в полном рыцарском облачении, ничего он со мной сделать не сумеет.

А вот чисто теоретически – что, если бы самым сильным из присутствующих был наш der brave Ritter? Под чью бы дудку все плясали? Сам я считал бы разумным спорить об исторических судьбах иудейского народа, до которого мне, если честно, дела намного меньше, чем до собственной участи?

Сохранил бы Отто Цвейхорн способность примиряться с действительностью? Ох, сомневаюсь. По себе сужу: ведь, честное слово, в человеческом своем существовании не был я никогда ни вспыльчивым, ни заносчивым, ни хамоватым. Ну про свою философию мирного сосуществования я уже говорил, повторяться не буду. И что со мной стало?

Бытие, быть может, и не определяет сознание во всей его полноте. Но вносит существенные поправки, это точно.

Итак, что бы стало с Рудольфом Отто Цвейхорном? Правильно: стал бы он еще стремительней меня хамом, тираном и самодуром. А мы бы и пикнуть не смели.

Так что пусть лучше буду сильным я, чем неизвестно кто…

Под самый занавес субтропической зимы случился шторм баллов этак на семь или восемь. Волны бушевали пять дней, потом море поутихло. И тут чайки, малость одуревшие от патрулирования при бешеном ветре, принесли весть о чьем-то приближении.

Волшебное зеркало в смотровой башне показало широкую доску, за которую цеплялись два человека. Не зная, на какую часть пляжа их выбросит, я попросил Рудю пройтись на запад, кота – на восток. А сам встал на южном плесе.

Потерпевших вынесло точно на меня.

Один из них, русоволосый, с растрепанной бородой, был полуголым и терял сознание от холода. Другой, рослый блондин, тоже бородатый, в кожаном нагруднике и с топором за поясом, хотя и был далек от обморока, отнюдь не производил впечатление здравомыслящего.

– Мужики! – подбегая, прокричал я. – Живы? Не бойся, сейчас в тепло отнесу!

Здоровяк бормотал спутнику что-то вроде «сидусту хандартёкин». Даже не догадываясь, что это может быть за язык, я постарался хотя бы голосом выразить совершенную доброжелательность.