Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

временному, торопилась в свои дали, бывшие властители умов уходили из сознания людей, забылся как-то само собой и образ труженика эпохи.

Юрий Михайлович порой ощущал некоторую душевную неловкость, - тогда, в наступившее новое время, он отказался от публичных воспоминаний о Вергилии (что прошло, то прошло), но изредка, в тягостные минуты бытия мысль его возвращалась к Вергилию. Отзвук сбывшегося пророчества всё таки жил в нём. Оттуда, куда ушёл его друг, время от времени, доносились не то чтобы зовы, но вполне различимые скорбные голоса.

Юрий Михайлович раздражался, когда дело доходило до скорбных голосов. Свой послушный ум он тут же отключил от воспоминаний, возвратился к реальности предстоящего дня.

Пора было на службу. Он поднялся.

Повязывая у зеркала галстук, придирчиво всматривался в своё лицо ещё довольно привлекательное не только усами и чёрной бородкой, но и живым блеском глаз и гладкой кожей слегка вытянутых щёк, и с облегчением отметил что под глазами у него нет тех заметных дряблых мешочков усталости и скрытого нездоровья, которые у друга Вергилия обозначились незадолго до его, в общем-то, достойной кончины.

Надев лёгкий, удобный, пошитый, по специальному заказу пиджак, Юрий Михайлович огладил волосы, провёл ладонями по груди, по рукавам, расправляя складочки, довольный своим видом, направился к выходу, но, бросив взгляд в кухню с неубранной посудой на столе, помрачнел, даже прищёлкнул пальцами в досаде.

− Однако! – снова произнёс он в раздумье.

Всю дорогу, от площади Маяковского по Садовому кольцу к трём вокзалам, где располагалось Министерство и отраслевое издательство при нём, которым Юрий Михайлович по общему признанию успешно руководил, не оставляла его мысль о странном утреннем поведении Нинули. Какая-то трещинка всё-таки образовалась в относительно устойчивом семейном их благополучии. В эту трещинку и проникло нечто, проникло и возмутило установившийся привычно-благодушный настрой. Надо было определить это «нечто».

Юрий Михайлович перебрал, казалось, все из последних своих увлечений, что могло бы стать, как говориться, достоянием гласности, и не нашёл даже малой щелочки, в которую могла бы просочиться нежелательная информация, - всё плотно было закольцовано его предусмотрительным умом и его поистине артистической мимикрией. Он вообще был, как пробочка на морской волне, взлетал, опускался, снова взлетал-качался, но никогда не тонул в вольных для него просторах жизни!..

В раздумьях дошёл он уже до Колхозной площади, когда озаряющая мысль словно ударила его: «Марта! Марта-Марточка, ах, ах и ох! Не оттуда ли собачка тявкнула?!.»

Марточка – из давних его увлечений. В столице оказалась по случаю. И выглядел он её случайно, на скамеечке Петровского бульвара. Близость их оказалась короткой, как и все подобные знакомства Юрия Михайловича. Но доверчивая провинциалочка оказалась девицею с характером. Ни много, ни мало, к концу второго года после любовного их единения, она отыскала Юрия Михайловича. Перехватила прямо у входа в департамент, откинула уголок простынки с лица умостившегося на её руке младенца, дерзко глядя ему в глаза, спросила:

− Не узнаёшь, папочка?!.

То ли что-то своё, единокровное, разглядел Юрий Михайлович, в насупленном лице мальчонки, то ли от того, что (как выяснилось тут же из насмешливо-вызывающего объяснения полузабытой им девчушки, ставшей мамашей) оказалась она землячкой милого папочки, и разузнала про Дору Павловну, и успела уже свидеться со строгой, и всё-таки приветившей их бабушкой, но случилось то, что никогда прежде, не случалось с Юрием Михайловичем. Как-то растерянно он улыбнулся, с несвойственной ему душевной размягчённостью вгляделся в надутые, вытянутые трубочкой розовые губы, в таращившиеся на него серые лучистые глаза и впервые, не набрался мужества, отказаться от очевидного своего авторства. Девица-мама, уже на родственных правах, уехала к себе на Волгу, щедро одарённая подарками, деньгами и покаянным обещанием Юрия Михайловича позаботиться о дальнейшей судьбе так неожиданно объявившегося и, как думал он, пока единственного своего сына.

От девицы, с редким для провинции именем Марта, он взял клятвенное обещание: втайне хранить их породнение и примириться с существованием другой его семьи, оставить которую ни при каких обстоятельствах он не может.

Юрий Михайлович замедлил шаг, даже приостановился, от озарившей его догадки: а не Марта ли с дерзостным своим характером решила всё-таки вмешаться в его семейные дела!? Юрий Михайлович лихорадочно просчитал в уме такую возможность и отверг её: он продолжал достаточно одаривать Марту из дополнительных своих средств и прочих возможностей, и судя по тону её писем, которые изредка присылались ему на Главпочтамт до востребования, она не замышляла замахнуться на большее. Но была ещё Дора Павловна, так по-глупому вовлеченная Мартой в их тайну. А провинциальная мамочка при её зашореной прямоте, способна на поступок и против интересов своего сыночка!..

− Так-так,- размышлял Юрий Михайлович, снова вовлекая себя в движущуюся людскую толпу и стараясь припомнить, когда Нинуля в последний раз зачитывала ему очередное письмо от Доры Павловны: сам Юрий Михайлович не проявлял живого интереса к семейной корреспонденции, и Нинуля обычно читала письма вслух за ужином.

«Да, последнее письмо от мамочки было, кажется, вчера, - вспоминал Юрий Михайлович. – Нинуля читала. Но если бы там что-то было, и она опустила, не сочла нужным прочитать, он бы всё равно почувствовал по её голосу сокрытую опасность. Он не почувствовал. Хотя… да, он был в таком состоянии после ресторанного вечера, созванного Геннадием Александровичем, что мог и не уловить. Впрочем, мы склонны преувеличивать неприятности. Даже самые простые, житейские. Всё, всё образуется, как говаривал слуга Стивы Облонского! И Юрий Михайлович, утешив себя чужой мудростью, ускорил ещё лёгкий, по-спортивному пружинистый шаг.

Серый угол своего департамента, отблескивающий стёклами широких окон, Юрий Михайлович завидел издали и слегка поморщился от ждущих его служебных обязанностей: никчёмность восьми из десяти дел, решаемых им с начальственной солидностью, раздражали его живой чувственный ум. Однако, досада, затемнившая было лицо, тут же сменилась улыбкой: он вспомнил о новой своей секретарше, с импонирующей ему робостью осваивающей сложное хозяйство его приёмной. Ожидание приветствий, взглядов, невинных – пока невинных! - касаний, настроило его на приятный игровой азарт. И хотя новенькая его секретарша была не в поре первой свежести, и где-то среди тысячи тысяч столичных зданий, в уютненькой и вероятно, чистенькой, пещерке обитала и держалась её заботами небольшая семья, Юрий Михайлович разглядел нечто, скрытое под простенькими, однако со вкусом подобранными кофточками, плащиками, туфельками, за плавностью движений, в несколько тяжеловатой, но обещающей безудержную страсть, походке. Он уже как бы случайно прикоснулся к ней, почувствовал плечом маленькую, тугую, как теннисный мяч, её грудь.

Юрий Михайлович ускорил шаг. Он уже перебегал в торопливости асфальтированную ширину Садового