Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский - Глеб Морев

О смертном приговоре Дымшицу и Кузнецову было объявлено 24 декабря. Сразу несколько знакомых Бродского, посещавших его в последние дни перед новым, 1971-м, годом, свидетельствуют о том, что поэт написал и готовился послать письмо, адресованное генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Брежневу, с протестом против смертного приговора. Этот рискованный в положении Бродского жест вызвал удивление и непонимание его друзей. По воспоминаниям Генриха Штейнберга (ошибочно относящего эпизод к 1968 году), «письмо было адресовано Л.И. Брежневу по поводу приговора с высшей мерой наказания по ленинградскому „самолетному делу“. Я прочитал письмо и, естественно, как реалист, спросил: „Зачем тебе это? Ведь ничего не изменится: приговор из-за твоего письма не отменят, а ты и так на контроле, под колпаком: лишнее лыко в строку“. Он: „Тут же смертный приговор… Я должен написать“»[169]. Карл Проффер, находившийся с женой тогда в Ленинграде, вспоминает:

В своей хронике трудов и дней Бродского Валентина Полухина приводит начало этого письма:

Письмо Брежневу, помимо драматического контекста, обусловленного искусственно сдерживаемой советским государством эмиграцией евреев в Израиль, связано с несколькими важнейшими собственно литературными проблемами – самоощущением поэта и его поисками своего места в пушкинской традиции апелляции к власти в призыве «милости к падшим» и, шире, прямой коммуникации с «Левиафаном» на равных. Прямое соотнесение своей литературной биографии с пушкинской появляется у Бродского в период архангельской высылки, которую он, по его позднейшему выражению, «отказывается драматизировать»[172] и предпочитает ассоциировать не с советской репрессивной системой, а с образами пушкинской ссылки в Михайловском – у же весной 1967 года, встречаясь в Москве с американским поэтом Стэнли Кьюницем (Stanley Kunitz), Бродский демонстративно говорит о том, что «ссылка доставила мне удовольствие» и что «это был один из [самых] продуктивных периодов моей жизни»[173]. Наиболее наглядно эти параллели видны в графике Бродского периода пребывания в Норенской, где образ поэта (автопортрет: см. рис. на с. 79) вписан в ставшую масскультурной традицию изображений Пушкина (с гусиным пером, свечой на столе и т.п.)[174].

В отличие от нашего сегодняшнего взгляда, синхронный событиям взгляд «со стороны» не мог не уловить очевидное несовпадение статусов адресата и адресанта в случае эпистолярного обращения Бродского. Эллендея Проффер, сохранявшая, несмотря на восхищение поэзией Бродского, трезвость постороннего наблюдателя, не могла не отметить: «У Иосифа [было] искаженное представление о том, сколько значат для людей на самом верху поэты, не опубликованные в Советском Союзе, – он ведь не Солженицын»[175]. Действительно, с «внешней», объективирующей точки зрения в 1970 году Бродский не обладал социокультурным статусом, который позволял бы ему «истину царям с улыбкой говорить» – и тем более выступать автором лишенных всякой напускной светскости инвектив. Высочайший поэтический статус Бродского казался легитимным лишь для сравнительно узкого круга профессиональных литераторов и оппозиционно настроенной интеллигенции. Степень его известности и авторитета не шла тогда ни в какое сравнение не только с героем официальной поэтической сцены Евтушенко, но и со знаковой для всего мира независимой фигурой на советском литературном поле – Солженицыным, удостоенным в конце 1970 года Нобелевской премии и своей открытой оппозиционностью власти пусть ненадолго, но объединившим вокруг себя к концу 1960-х годов самые разные круги советского «неказенного» (по его же слову) общества – от либералов до националистов.