Две головы и одна нога - Иоанна Хмелевская

– Ты и в самом деле думал, что я отправлюсь на экскурсию по Франции с этим деликатным товаром в багажнике? – поинтересовалась я.

– Нет, конечно, я придумал, куда на время можно было бы поместить твою голову.

– Только не мою!

– Похоже, судьба ополчилась на нас. Сплошные препятствия. Послушай, может, все-таки стоит сделать рентген?

– Только в том случае, если выяснится, что я не могу вести машину.

– Вот видишь, пригодилась бы автоматическая коробка передач…

Я положила свежий кусок льда на ногу. И чтобы сразу покончить с вопросом, прибавила:

– Ничего не поделаешь, придется тебе повозиться со мной. На третий этаж гаража мне не подняться, тяжелой сумки не поднять, а багажника я ни за какие сокровища не смогу открыть на людях. А тут удивятся, если я велю бою затолкать сумку не в багажник, а на заднее сиденье автомашины. Мне бы хотелось, чтобы ты это сделал сам и пораньше. До десяти.

– Без проблем, я и сам захочу пораньше с утра убедиться, что ты в норме, узнать, как ты себя чувствуешь.

Кивнув, я выпила вина и вдруг ни с того ни с сего спросила:

– Послушай, Гжесь, а что с Ренусем? Где он?

Гжегож не сразу понял, о ком речь.

– С каким Ренусем?

Напомнила ему ту давнюю сцену перед зеркалом, в кафе.

– А, вспомнил! Да, был такой. И знаешь, я с ним тут столкнулся. Надо же, совсем выскочило из памяти. А почему он тебя интересует? Вроде бы ты не была с ним знакома.

Теперь я рассказала о сцене у витрины магазина, напомнившей мне ту, давнюю. И возникшие в связи с этими ассоциациями кое-какие соображения.

– Так ты вновь встречался с Ренусем?

– Да, он оказался здесь, когда я приехал в Париж между двумя контрактами. Не до него мне было, хватало своих проблем, но краем уха слышал, что вроде бы он драпанул из Польши. Поехал на экскурсию в Вену и остался за границей. Потом перебрался в Штаты. Смутно вспоминаю, что уже тогда говорили – он пошел в гору, разбогател, вот только не помню, собственными силами, занимаясь так называемым бизнесом, или получил какое наследство. Ага, вот еще вспомнил: я даже видел его, он избавился от буйной растительности – и остригся, и обрился, – и я первый раз увидел, как же он выглядит на самом деле. Он что, нужен тебе?

– В том-то и дело, совсем он мне не нужен, а я никак не могу от него избавиться, не идет из ума и все тут! Даже злость берет.

– Если очень хочешь, могу поразузнавать. Мне помнится, он в Штатах столкнулся с Анджеем. Ты знаешь Анджея? Мы поддерживаем связь.

– Поразузнавай, пожалуйста. Хочется избавиться от него, надоел.

– Хорошо. И вообще, если тебе нужна еще какая помощь…

У меня непроизвольно вырвалось:

– Да зачем мне еще какая-то помощь? Достаточно того, что ты сам тут, рядом – и все прекрасно.

* * *

Не скоро после ухода Гжегожа удалось взять себя в руки и привести в порядок взбудораженные чувства. Да, Гжегож не подвел, его благотворное воздействие просто удивительно. Достаточно одного сознания, что он тут, – и мне хорошо, я счастлива, хотя он опять не мой, как и многие годы назад, но все-таки немножко и мой. А это самое главное в жизни.

Двадцать лет мы не виделись, условились встретиться, я приехала на свидание с человеческой головой в багажнике, потом еще ногу сломала и тем самым положила крест на нашем романтическом свидании, а он слова злого не сказал, напротив, сразу же стал помогать и словом и делом. Не услышала я от него столь привычных мне упреков: вечно влипаешь в разные истории, наверняка сама виновата, такой идиотизм только с тобой может приключиться и все в том же духе. Нет, Гжегож сразу все понял. И так было всегда, что бы я ни сделала, – относился к этому спокойно. Помню, раз на Познанской ярмарке из-за меня ему пришлось носить ведра с углем в смокинге и лакированных штиблетах. А тот случай в Черске, когда нам пришлось глухой ночью перелезать через какие-то разрушенные стены? Опять из-за моей глупости и опять ни одного слова упрека. Никогда я не слышала от него никаких претензий, все исходящее от меня воспринимал как должное.

Каждый человек нуждается в похвале, добром слове, поощрении, человеку просто не выжить в атмосфере вечных придирок и ворчанья. Если не ошибаюсь, мы оба воспринимали друг друга такими, какие есть, на все сто процентов, стараясь не замечать недостатков и радуясь достоинствам. Не знаю, может, такое удавалось лишь потому, что уж больно редки были наши встречи? Потому, что мы никогда не были мужем и женой, не жили долгое время под одной крышей? Вот почему, столько раз страдая от того, что это не я его жена, в глубине души сознавала: вряд ли бы мы долго продержались в качестве супругов.

Вот и сейчас в который раз уже я представляла нашу супружескую жизнь. Общее хозяйство, изо дня в день совместные обеды и ужины… Да нет, что я о мелочах? Кажется, у Гжегожа был очень нелегкий характер, который ему удачно удавалось от меня скрывать, я никогда ничего тяжелого в нем не замечала.

Однажды он сказал в ответ на мои сомнения:

– Глупая! Да ведь характер человека в значительной мере обусловлен теми, с кем человеку приходится общаться. Ты же никогда не строишь из себя невесть что, не ленива, нет в тебе лжи и притворства, не любишь устраивать людям пакости, всегда режешь правду в глаза. Да уж ладно, скажу, чего там, тебе присущи честность, благородство и понимание других. Ты обладаешь огромным чувством юмора, умна, эти качества проявляются естественно и непринужденно, не тычешь ими в глаза. О внешности я уже не говорю. И еще ты умеешь готовить…

Тут уж я не выдержала такого панегирика себе и перебила оратора, хотя, честно признаюсь, слушала его с упоением.

– Ты что, спятил? Откуда ты можешь знать, умею ли я готовить? Яичницу ту, что ли, вспомнил?

Когда-то я в спешке соорудила яичницу, оба мы были голодны, а дома – шаром покати. Он ел да похваливал, утверждая, что такой вкусной яичница получилась потому, что я в нее добавила сыра. Сыра никакого я не добавляла, просто поджарила ее на сковороде с засохшими остатками предыдущей, в чем откровенно и призналась.

Гжегож не растерялся.

– Вот видишь! – подхватил он. – Из ничего умеешь приготовить райское кушанье. Да что говорить, столько у тебя великолепных достоинств, что перед ними совершенно меркнут отдельные недостатки. И интересы наши совпадают, и вкусы.

Совпадали, это верно. Оба мы любили только сухое вино, а фрукты и овощи – лишь в сыром виде. Любили перед сном почитать в постели, пансионаты и гостиницы признавали только первой категории, оба не выносили никаких палаточек и биваков, оба не терпели толпы и шума. Можно еще добавить, что я все-таки умела с одной спички разжечь костер, а у Гжегожа были права на вождение самолета, но это уже так, заметки на полях. Немного, правда, мы не совпадали в ландшафтном плане: я признавала только море, Гжегож соглашался и на горы. А вот в отношении к работе мы были единодушны. «Отвяжись и не морочь голову, не видишь – работаю!» Такое было в порядке вещей, а кто из нормальных людей способен спокойно воспринять такое заявление от любимого человека? И мужчина, и женщина одинаково обидятся, станут мешать, в лучшем случае – с нетерпением ожидать, когда обожаемый человек закончит наконец свою проклятую работу. А это обязательно почувствуешь, напряженное ожидание просто висит в воздухе. Оставить человека в покое, когда он работает, – большое искусство, качество чрезвычайно редкое. А мы оба им обладали.