Полеты в одиночку - Роальд Даль

P.S. Воздушные налеты нас не беспокоят. Итальянцы совсем не умеют прицельно бомбить.

Мэри Велланд была несомненно хороша. Она была добрая и ласковая. Она осталась моим другом до конца моего пребывания в госпитале. Но одно дело влюбиться в голос, и совсем другое — любить человека, которого можешь видеть. С того самого мгновения, как я открыл глаза, Мэри превратилась из мечты в реальность, и моя страсть испарилась.

Все время, пока я оставался в госпитале, я думал только об одном — о возвращении в боевые летные части. Мне сказали, что даже если ко мне и вернется нормальное зрение, останутся ранения головы, которые тоже надо вылечить. Тяжелые ранения головы не так-то просто вылечить, говорили мне, и лучше бы мне согласиться с тем, чтобы меня списали и отправили на родину как непригодного к военной службе.

Теперь я могу признаться, хотя тогда никому не говорил, — в течение нескольких недель после того, как ко мне вернулось зрение, меня мучили жуткие головные боли, но постепенно и они прошли.

Александрия

6 декабря 1940 года

Дорогая мама!

Не писал тебе после единственного письма, отправленного мной несколько недель назад, главным образом из-за врачей, которые сказали, что писать мне не на пользу. На самом деле я поправляюсь очень медленно.

Как я сообщал тебе в моей телеграмме, я стал вставать, но скоро они опять затолкали меня назад в постель, потому что у меня были сильные головные боли. Неделю назад меня снова перевели в мою палату, и вот почти кончились те долгие семь суток, когда я лежал на спине в своей полузатененной палате, не делая совершенно ничего, — даже палец поднять нельзя было, чтобы умыться. Ну, это позади, и я сегодня сижу (сейчас как раз 8 часов вечера), пишу это письмо и пока чувствую себя прекрасно.

Завтра, думаю, они введут мне внутривенно физиологический раствор, сделают пункцию и вольют в меня литры и литры воды — еще одна хитрость, чтобы избавить меня от головных болей.

Тебе не стоит беспокоиться — в целом со мной все в порядке, просто я перенес крайне серьезную контузию. Мне говорят, что я точно не смогу летать около шести месяцев, а на прошлой неделе хотели домой меня отправить как инвалида со следующим пароходом. Но мне как-то не хочется — если меня спишут и отправят домой, то я никогда уже больше не буду летать, да и кому хочется вернуться домой инвалидом. Я хочу приехать здоровым человеком…

Через четыре месяца в госпитале мне разрешили вставать с постели, и я часами стоял в халате у окна. В окно я видел лишь больничный двор, а там смотреть было не на что, но я мог заглянуть через большое окно в длинный широкий коридор в противоположном крыле больницы. Однажды утром я увидел санитара, который шел по коридору с огромным подносом, накрытым белой простыней. Ему навстречу шла пожилая женщина, наверное, из церковного персонала при госпитале. Когда санитар поравнялся с женщиной, он вдруг резко сорвал простыню с подноса и поднес его к лицу женщины. На подносе лежала совершенно голая ампутированная солдатская нога. Я видел, как отшатнулась бедная женщина. Я видел, как мерзкий санитар затрясся от хохота, потом снова накрыл поднос простыней и зашагал дальше. Я видел, как женщина доковыляла до подоконника и склонилась над ним, спрятав лицо в ладонях, но потом собралась с силами и пошла своей дорогой. Никогда не забуду эту короткую сцену — пример отвратительного отношения мужчины к женщине.

Пролежал я в госпитале пять месяцев, и в феврале 1941 года меня наконец выписали. Мне дали четыре недели на поправку, которые я провел в Александрии, где жил среди сплошной роскоши в величественном доме обаятельной и очень состоятельной английской семьи по фамилии Пил. Дороти Пил регулярно посещала Англо-Швейцарский госпиталь и, когда узнала, что меня скоро выпишут, предложила пожить у них. Я согласился, и мне очень повезло — я оказался в роскошном доме среди милых людей, чтобы собраться с силами перед следующим раундом.

После четырех недель у Пилов я явился на медкомиссию ВВС в Каире, и в тот великий день меня еще раз признали годным для службы в авиации.

Но где же теперь моя эскадрилья?

Как оказалось, восьмидесятая эскадрилья больше не стояла в Западной пустыне. Ее перевели через море в Грецию, где она несколько недель доблестно сражалась против итальянских оккупантов. Но теперь к итальянцам в Греции присоединились германские войска, которые быстро подминали под себя маленькую страну. Всем было ясно, что крошечные символические британские экспедиционные войска да горстка самолетов в Греции не смогут долго противостоять мощной немецкой армии.

Куда меня направят? — спрашивал я.

В Грецию, разумеется, ответили мне. Мне сообщили, что 80-я больше не летает на «Гладиаторах». Теперь они оснащены самолетами «Марк-1-Харрикейн». Я должен был очень быстро научиться летать на «Харрикейне», отправиться на нем в Грецию и присоединиться к своей эскадрилье.

Эту новость я узнал в Исмаилии, крупном аэродроме Королевских ВВС на Суэцком канале. Капитан авиации показал мне на «Харрикейн», стоявший на бетонированной площадке, и сказал:

— У вас пара дней, чтобы освоить его, а потом — в Грецию.

— В Грецию — на нем? — уточнил я.

— Разумеется.

— Где я заправляюсь?

— Нигде, — сказал он, — Полетите без промежуточных посадок.

— Сколько длится полет?

— Часа четыре с половиной.

Даже я знал, что «Харрикейн» может пролететь без дозаправки только полтора часа, и сказал об этом капитану.

— Не беспокойтесь, — успокоил меня он. — Мы подвесим дополнительные топливные баки под крыльями.

— А они работают?

— Иногда, — ухмыльнулся он. — Нажмете на маленькую кнопочку, и, если вам повезет, насос перекачает топливо из баков под крыльями в главный бак.

— Что если насос не работает?

— Выскочите из самолета на парашюте и искупаетесь в Средиземном море, — сказал он.

— Ну нет, — сказал я. — Давайте серьезно. Кто меня подберет?

— Никто, — сказал он. — Вам придется рискнуть.

Вот как разбрасываются людьми и машинами, сказал я себе. У меня вообще не было никакого опыта боевых вылетов. Никогда я не бывал даже в боевой эскадрилье. А теперь они хотят, чтобы я залез в самолет, на котором не летал прежде, и полетел на нем в Грецию воевать против хорошо обученных германских и итальянских воздушных сил, имеющих численное превосходство над нами в соотношении сто к одному.

Я окаменел, впервые пристегнувшись к сиденью в кабине «Харрикейна». Это был первый моноплан, на котором я когда-либо летал. И, безусловно, первый современный самолет, на котором я когда-либо летал.

Он многократно превосходил мощностью, скоростью и маневренностью все виденное мной прежде. Никогда прежде мне не приходилось летать на самолете с убирающимися шасси. Никогда прежде не летал я на самолете с откидными подкрылками, которыми можно было сбрасывать скорость при посадке. Не было у меня и летного опыта на самолете, у которого можно было менять скорость вращения пропеллера, или на самолете, оснащенном восемью пулеметами на крыльях. Никогда я не летал ни на чем подобном. Каким-то образом мне удалось оторвать машину от земли и посадить обратно, не разбив ее при этом, но мне казалось, будто я скачу на дикой необъезженной лошади.