Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

Общее количество его книг достигло двадцати двух, а подпольных почитателей у него легион. Но официальные «почести» Литературный Истеблишмент выдавал ему со скрежетом зубовным или не выдавал вообще. Буковски был удостоен полноформатной библиографии («Библиография Чарльза Буковски», составитель Сэнфорд Дорбин) и получил (в 1972 году, к удивлению многих) грант Национального фонда искусств. Но поэзия его до сих пор не включена ни в одну значимую поэтическую антологию.

У Буковски один ребенок — дочь по имени Марина. На ее матери он не женат, и девочка живет с нею.

— Девочке девять, — говорит он, и голос его смягчается. — У нас с ней абсолютное понимание. Она внутри очень четкая и спокойная, но чувство юмора у нее искрометное. Да, с нею все в порядке, с этим дитём, и я рад, что она есть.

Как он относится к сегодняшней поэзии?

— Я бы сказал, с отвращением, но «меня от нее тошнит» будет лучше, — говорит он. — Той поэзии, что витает вокруг, сознательно обучают. Студенты мне присылают книги или журналы, в которых очень мало силы. — Он задумчиво умолкает. — Молодежь сегодня открыта, мягка, все понимает, — продолжает он. — Но в ней нет огня или безумия. Приятные люди не способны хорошо творить. Это не только к молодым, кстати, относится. Поэту, как никому, нужно коваться в пламени тягот. От перебора с мамочкиным молоком этого не будет. Если такая поэзия и бывает хороша, мне она не встречалась. Теория насчет тягот и лишений, может, и старая, но до старости она дожила, потому что верна.

Выпито уже много пива, и Буковски излагает свои теории поэзии и поэтического процесса. Очевидно, он сознает, что сам повлиял на множество молодых поэтов и те стихи, что они пишут.

— Мой вклад состоял в том, чтобы распустить и упростить поэзию, — говорит он. — Сделать ее человечнее. Другим я облегчил задачу. Я их научил, что писать стихи можно так же, как пишешь письмо, что стихотворение даже может развлекать и священное в нем не обязательно… Понимаете, — говорит он, поводя рукой, похожей на окорок, — я вообще стал писать стихи не потому, что у меня засвербело. Я начал писать не потому, что был сильно хорош, а потому, что в то время другие были очень плохи. Они устроили поэтическую аферу — загоняли в угол стишки, которые действовали как клизма и были примерно столь же интересны. Я же начал выщипывать поэзию из этой изложницы — по крайней мере свою. Терпеть не могу проклятый формализм. Он по-прежнему с нами, чересчур долго это длится. Я просто укладываю слова… Видите машинку? Это старая «Ройял стандард». По большой машинке можно колотить — и колотить крепко. Ненависти не передать на пустячной портативной. Я буквально разыгрываю акт творения. Играю мощные симфонии и курю мощные сигары, когда пишу. Теперь я отправляю в «Блэк спэрроу пресс» копии всего, что пишу, — хорошее оно или нет. У Джона Мартина целый ящик моей писанины, так и не опубликованной. Наверное, вытащит, когда я умру, но теперь это его младенчик.

Уильям Чилдресс

с Буковски, 1974

— А как вам бывает, когда вы готовы написать стихотворение? — спрашиваю я.

Буковски запускает пустой банкой из-под эля в мусорную корзину на кухне, с лязгом промахивается и поворачивается ко мне.

— Туго, — отвечает он. — Вообще-то, мне скверно — ну вроде как в драку сейчас ввяжусь, как-то так. Потом хожу, попинываю чертов стул, машинку и стол. Наконец сажусь — машинка тянет меня как магнит, против моей воли. Никакого плана у меня нет. Есть просто я, машинка и стул. И первый черновик я всегда выбрасываю, говорю: «Никуда не годится!» Потом уже игра затягивает меня люто, я как безумный пишу четыре, пять, даже восемь часов. На следующий день — часа два-три. После этого я выпотрошен и изможден и к машинке прикасаться не буду по меньшей мере неделю, а потом весь цикл начинается заново.

Буковски пишет примерно по рассказу в неделю — это кроме тех стихов, что у него выходят. Все благодаря колонке в «Лос-Анджелес фри пресс».

— Я зову их рассказами, — говорит он, — потому что, ей-богу, это рассказы и есть. Поэтому, можно сказать, моя литературная производительность равняется пятидесяти-шестидесяти рассказам в год и пяти-шести стихотворениям в неделю, если я не зависаю на девках и бухле.

И все хороши?

— Не сказал бы, что сплошь первоклассные, — отвечает он, — но многие — да. У меня единственное писательское правило: Для Того Чтобы Писать Хорошо, Ты Должен Писать Говно. И пожалуйста, процитируйте меня.

Интервью окончено, и я снова снаружи. Смог в сумерках красит улицы в серо-лиловый. И повсюду люди возвращаются домой с работы от восьми до пяти, которая приводит Буковски в ужас, и к домам подъезжают «универсалы», из них выходят мужчины с блестящими пластиковыми дипломатами.

«Paying for Horses: An Interview with Charles Bukowski», Robert Wennersten, London Magazine, December 1974 — January 1975, pp. 35–54.

Чарльз Буковски родился в Андернахе, Германия. Когда ему исполнилось два года, родители перевезли его в Соединенные Штаты, и он вырос в Лос-Анджелесе, где, после долгого бродяжничества по стране, и живет до сих пор.

В основном самоучка, Буковски начал писать, когда ему было чуть за двадцать. На него не обратили внимания, и он бросил. Десять лет спустя начал снова и с тех пор опубликовал около двадцати поэтических книг, сотни рассказов и один роман — «Почтамт». Пишет Буковски о том существовании, которое некогда предпочел сам, а потому знает из первых рук: о низших классах, что изо всех сил бултыхаются, дабы не утонуть в том дерьме, которое вываливает на них жизнь. Если его персонажи где-то и работают, то работа у них скучная, лишь бы не умереть с голоду. А после работы они слишком много пьют и живут как придется. Их попытки чего-то добиться — с женщинами, на скачках или просто изо Дня в день — иногда жалки, иногда мерзки, но часто уморительны.

В день нашего интервью Буковски проживал — временно — в типичном лос-анджелесском многоквартирном доме, приземистом и квадратном, с вымощенным двором в центре. Писатель стоял на верхней площадке лестницы, что вела к его квартире на втором этаже. Широкий, но отнюдь не высокий, одет в цветастую рубашку и джинсы, туго обтягивающие пивное брюшко. Длинные темные волосы зачесаны назад. У него жесткая борода и усы с проседью.

— Вы не принесли бутылку, — медленно произнес он, хмыкнул и зашел внутрь. — Моя девчонка боялась, что принесете квинту и напоите меня, а я вечером не смогу делами заниматься, когда мы с ней встретимся.

В гостиной он сел на кровать, которая также служила кушеткой. Закурил сигарету, положил ее в пепельницу и сунул сцепленные руки между колен. Потом жестикулировал редко — только изредка брал сигарету из пепельницы или прикуривал следующую. Его ответы на первые вопросы были скупы — одна-две фразы; однако он часто упрекал себя в том, что слишком разболтался. Я заверил его, что это не так, и он постепенно разговорился.