Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Два человека, которые в курсе этой истории, считают мои подозрения смешными; да мне и самому они порой кажутся нелепыми. Моя мать снисходительно улыбнулась, когда я ей об этом рассказал. Разве я не слышал, спросила она, что с компьютерами иногда случаются невероятнейшие вещи, что из — за них целые народы оказываются на волоске от войны или целые отрасли экономики чудом спасаются от банкротства. Как ни досадна эта история с потерей целой новеллы, я все же сам виноват в случившемся: вместо того чтобы писать ручкой на бумаге, как это делали писатели во все времена, я доверяю свои идеи ненадежной и своевольной машине. Кстати сказать, моя мать невысокого мнения обо мне как об авторе. Еще ни одно из моих творений она не встретила бурными аплодисментами; величайшая из всех оваций, выпазших на мою долю в ее доме, заключалась в том, что об одной моей книге, кстати переведенной уже на девять языков, она сказала: «Занятно».

А мой друг, редактор Барух, вообще поднял меня на смех: мол, скоро я стану утверждать, что ребенок выполнял задание некой темной силы, вознамерившейся любой ценой предотвратить рождение опасного произведения искусства. Он даже не подозревал, насколько близок оказался в своей шутке к предполагаемой мной истине, но я бы навечно стал посмешищем в его глазах, если бы рискнул высказать вслух это мрачное предположение. Фактом, однако, является то, что Себастьян был у меня месяц назад, с пятницы по воскресенье включительно, и что я в субботу утром не взял его с собой за покупками, потому что он выклянчил у меня разрешение остаться дома и посмотреть какой-то фильм по телевизору, то есть что он больше часа провел дома один, и что я, сев за компьютер в понедельник утром, увидел перед собой пустой экран. Если бы это не было так противно, я бы, пожалуй, попросил кого-нибудь из криминальной полиции или частного детектива поискать на компьютере и на дискетах отпечатки пальцев Себастьяна. Вряд ли он все это проделал в перчатках.

Моя новелла называется «Феминист». Вернее, она так называлась. Сомневаться в том, что для Себастьяна это слово — пустой звук, оснований нет. Многое говорит о том, что за всем этим стояла его мать. Я бы даже сказал, все говорит об этом. У нее доступа к моему компьютеру давно уже нет, она вообще больше не бывает в моей квартире, поэтому она и прибегла к помощи ребенка. Никто не знает мою квартиру лучше, чем она, и компьютером она тоже может пользоваться с закрытыми глазами. И не только потому, что несколько лет подряд работала на нем. Ведь я подарил ей на прощание — что бы вы думали? — точно такой же компьютер! Я не хотел услышать от нее, что наш развод лишил ее, так сказать, еще и орудия производства. Так что она смогла продолжить свои литературные опыты домохозяйки с того самого места, на котором временно их прервала. И вот пожалуйста: кошмарный сон торговца оружием становится явью — клиент обратил полученное оружие против поставщика.

Она, наверное, прорабатывала с ним запланированную операцию во всех деталях, пока не решила, что он готов к заброске во вражеский тыл. Меня, правда, удивляет, как это она не боится, что он все же проболтается, но весь ход событий подтверждает правильность ее расчета. Я бы не отважился на такой риск: одно необдуманное слово ребенка, и ты по уши в дерьме. Но этот сучонок молчит как рыба; он, сам того не понимая, доказал мне, что не может быть более сплоченных сообщников, чем мать и ребенок.

Пару дней назад, когда он снова был у меня, в первый раз после той черной субботы, я подверг его испытанию, которое он блестяще выдержал: я дал ему дискету и самым непринужденным тоном, каким только смог, попросил вставить ее в компьютер.

Он с готовностью подбежал к месту преступления — у меня даже сердце замерло. Я думал: «Ну, давай суй ее туда, засранец, и у нас будет повод повеселиться!» Но в самый последний момент он растерянно повернулся ко мне и с восхитительным простодушием спросил, куда ее совать. При этом я не сомневаюсь, что он меня любит, или скажем так: что я ему нравлюсь.

Когда мы с Амандой расстались, я решил написать о наших с ней отношениях, о расцвете и закате нашего романа. Это не было академическим решением, я испытывал острую потребность в этом. Я чувствовал, что наша история — роскошный материал, что в ней есть многое и мне не придется ничего изобретать или судорожно додумывать: чувства, ожесточение, иллюзии, уверенность. Да и кто еще напишет эту историю, если не я! Я подумал: если я не хочу, чтобы прожитые с Амандой годы бесследно пропали, я должен сделать из них приличную книжицу, за которую мне не пришлось бы краснеть. Пусть это называется писательским тщеславием. Событий и впечатлений за семь лет накопилось, слава богу, больше чем достаточно, и ни один материал не казался мне еще таким заманчивым. Трудно объяснить, в чем именно заключалась его притягательность; во всяком случае, я принялся за него не из желания заново пережить и переосмыслить некую историю любви, которая в действительности оказалась не очень-то счастливой. Я не высокого мнения о литературе, в которой авторы публично занимаются самотерапией, движимые стремлением оказать услугу себе самому и своим клиентам, читателям, — им следовало бы посвятить себя социальной работе. Я никогда не принадлежал к числу людей, которые вечером не могут уснуть, если днем не сделали чего-нибудь полезного. Просто у меня было чувство, что я смогу найти нужные слова для истории Аманды и Фрица.

Аманда, от которой я не решился скрыть свой новый замысел (сейчас мне уже непонятно — почему я, собственно, не мог этого сделать?), была категорически против. Причиной был мелочный страх предстать, так сказать, обнаженной перед читателем; она в этом, конечно, не признавалась, но я-то знаю! Как будто я только о том и мечтаю, как бы мне выставить ее обнаженной, и готов пожертвовать ради этого шестью месяцами каторжной работы! Единственная причина, которую я признал бы убедительной, — это если бы она сама захотела написать о нас с ней. Я и тогда бы не отказался от своего намерения, но это хотя бы было понятно. Я подумал тогда: «Если я не признаю государственной цензуры, то уж цензура Аманды для меня тем более не препятствие».

Она меня никогда не спрашивала, оставил ли я свою затею или нет, а сам я больше не заговаривал об этом. В течение долгого времени я выполнял все ее желания так, как будто они имели силу приказа, и она привыкла к этому. Может, к страху перед «обнажением» прибавилось еще и раздражение? Раздражение офицера, неожиданно столкнувшегося с попыткой неповиновения?

Поскольку наши отношения не были официально зарегистрированы, мы благополучно избежали всех этих неприятных процедур, которые связаны с расторжением брачного контракта. Мы не выдвигали друг другу никаких требований, следовательно, нам не приходилось и бороться с неприемлемыми условиями противной стороны; каждая договоренность основывалась на принципе добровольности. У меня была только одна просьба: я хотел время от времени видеть Себастьяна. Это первый и, вероятно, последний ребенок в моей жизни; мне кажется, мое отношение к нему вполне можно определить патетическим словом «любовь». Я несколько дней подряд ломал себе голову над тем, как сформулировать эту просьбу, ведь к тому времени, когда мы расставались, мы оба уже, прямо скажем, не были томимы жаждой прочесть в глазах друг у друга наши желания. В конце концов я махнул рукой на все тактические уловки. Я надеялся, что Аманда любит Себастьяна не меньше, чем я, и поймет, что сохранение наших с ним отношений не принесет ему ничего, кроме пользы.